Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Сегодня я буду любить его волосы. Буду думать о его волосах, какие они каштановые, с легкой рыжинкой, когда доходят до щек, и как ему нравится носить их по-солдатски коротко, но теперь он их отращивает, потому что я сказала «милый, из тебя получился бы симпатичный пират» – сказала как бы невзначай, думая, что фраза уйдет в никуда, но он заронил ее в себя, так что теперь он мой сексуальный пират. Сексуальным я его никогда не называла. Наверное, потому, что называла «милым».
Сексуальный. Секси.
Сексуальный – это Джон, как там его по фамилии. Ну этот, генерал Ли из «Придурков Хаззарда» [132] – не тот, который с каштановыми волосами, он слишком мужиковатый, а тот, который Джон; поспорить готова, что его звать Джон. Секси. Люк Дьюк пересаживается из кузова в кабину пикапа, а сам ногой приминает свое достоинство – интересно, другие женщины тоже это замечают или только я? Ким Кларк, ну ты, блин, и извращенка. Этот Джон, он как будто никогда не носит трусов. На этой неделе «Придурков Хаззарда» будут показывать по спутниковой тарелке. Я знаю только одну такую крупную тарелку: на здании телевидения Ямайки в Кингстоне, но Чак поставил такую себе на крышу.
Да, сегодня я буду думать, как люблю то, что он собирается учудить со своими волосами. Вчера я любила, как он всегда на входе в дверь снимает головной убор: «йоу, мэм». Перед любой дверью. А позавчера я любила, как он называет меня «мисс Ким» всякий раз, когда я при трахании насаживаюсь сверху – не то чтобы мне это нравится, оно мне даже совсем не нравится (я имею в виду «мисс Ким», а не процесс), но я люблю, что это так нравится ему. А чего б оно не нравилось – жахаться с черной сучкой, которая по оконцовке доводит его до безумия (насчет знойных ямайских девчонок он, должно быть, слышал уже за два года перед тем, как приземлиться здесь со своим кульманом и стояком). «Стояки» американцы называют «жесткачами». Мне кажется, несуразно. Никакой он, Чак, не жесткий. Он милый. Мой мужчина мил, он обходительный и добрый, а уж как он поднимает меня на руки! Как будто я из картонки, но при этом руки у него такие мягкие и нежные, и он поднимает меня и ставит на кухонный прилавок, улыбается и говорит: «Ну, чё как, пупсик обо мне скучал?» А я задумывалась об этом не раз и считаю, что да, я по тебе скучала, потому что когда тебя здесь нет, то я остаюсь наедине со своими мыслями, а я ненавижу думать, так ненавижу, что шло бы оно к чертям. Думает пусть лучше Чак. В том числе о переезде. И решает, что прихватить с собой, а что оставить за ненадобностью. Первую часть этой мысли я люблю ох как больше, чем вторую. Хотя стоп, это все глушняк. Выстрел в голову.
Бог мой, Ким Кларк… А ну-ка вдох, выдох, выдох, вдох. Вот уже третий раз я называю себя Ким Кларк, не подумав перед этим, что мне нужно называть себя Ким Кларк, или хотя б после того, как сказать: «Глянь-ка, я назвала себя Ким Кларк». Даже это размышление насчет Ким Кларк, оно насчет того, что я достигла точки, где мне даже не нужно думать ни об этом, ни о каком другом имени. Ну ее нах, эту персону. Понятно? Я говорю «нах», как американцы; как Чак, который все еще говорит по-старому: «черт» – прикольно. Чак и его «йёптыть». Он когда по понедельникам смотрит вечерами свой футбол, то у него постоянно «йёптыть то», «йёптыть это» или «и это, йёптыть, зовется растянутая оборона». Никто в этой игре не использует ног, но все равно это зовется футболом. Меня прикалывает, как американцы утверждают, что что-то зовется так-то или эдак, хотя на самом деле оно совсем так не зовется. Вроде футбола, где никто не использует ног и у которой нет скончания. Прошлый раз я была вынуждена просидеть с Чаком всю ту хренову игру и сказала: «Милый, так долго не кончаться должен только секс», а он на это назвал меня своей «секси-шлюшкой». Это мне тоже не понравилось; одна из двухсот ошибок, которые мужчины каждый день совершают в отношении женщин, с которыми живут, и это заставило меня задуматься, со сколькими же женщинами он на самом деле занимался сексом. В принципе, он не урод. Нет, он смазливый. В смысле, симпатичный. На сегодня, знаете ли, три тысячи ямайских женщин возненавидели бы меня за то, что я с ним. Я имею то, чего вы, пиздёвки, только желаете. Я, Ким Кларк. Давайте-ка, заполучите это, если хватит борзости.
Да нет. Вру, конечно. Я знаю фактически, что ямайские женщины вовсе не ищут днем с огнем белых мужиков из иностранцев. Большинство их даже не имеет представления, как они выглядят нагишом. Они думают, белые мужики состоят из одних мудей без хренов, что лишь доказывает, что эти женщины никогда не видели порнухи. Возвращаюсь я домой по солнцу, в три часа дня. Монтего-Бэй смотрится как Майами, где ты, Ким Кларк, ни разу не была. Но все равно иду и надеюсь, что Чака дома нет. Рискованно. «Чего это ты так, незваной гостьей?» – могу я услышать от него и последнее время слышу нередко, отчего мне начинает думаться, что каждое исходящее из меня слово чем-то таким запятнано. Но это не то, над чем я хочу задумываться, я просто хочу провести сколько-то времени одна. Опять я несу чушь, как какая-нибудь щебетунья-янки, и уже так долго, что даже не могу вытряхнуть из головы всю эту америкосовскую дребедень. Прошу вас мыслить конкретно! На отсутствие Чака я надеюсь потому, что хочу спокойно сесть на тахту, слушать свое дыхание и смотреть по ящику «Готовим на воке с Яном» [133], а мозг у меня пускай отдыхает, потому как все это – эта жизнь, эта ходьба, эта трепотня, это сидение в пространстве, которое все-таки не мое, – все это чертовски трудная работа. Само существование – трудная работа. Просто жесть. Хотя нет. Жесть – это, бомбоклат, сама жизнь. Иногда вот даже приходится сквернословить.
Интересно, а эти чайки слышат, о чем я думаю? Может, этим они снаружи и занимаются? Слушают мои мысли и посмеиваются… Может, на птиц так действуют яды-пшикалки от мух и тараканов? Дай им волю, так они бы, глядишь, порвали мне кожу и всю меня поклевали. Ненавижу этих гребаных птиц. А еще не знаю, как мне последнее время быть со всеми этими чаковскими словечками. Я их называю «чакизмы». Наступает какой-то момент, когда мужик въедается тебе в поры и как бы давит сверху. Живет поверх тебя.
Чака дома нет. Тахта такая милая, приятная на ощупь. Я на ней засыпаю все время, в отличие от кровати. Там я ночами в основном просто лежу головой на косматой груди Чака и слушаю его сердце: перестанет оно стучать или нет.
Надо бы, несмотря на то что уезжаем, в этом доме прибраться. Ну и что, что переезд в конце следующего месяца. Я бы что угодно отдала, чтобы смотаться отсюда в декабре. Хочу белое Рождество. Просто мечтаю о белом Рождестве. И даже не обязательно белом, главное – далеком. Чем быстрее я уберусь из этой богом проклятой страны, тем лучше. Когда Чак рассказал мне, что родом он из Арканзаса, я, кажется, спросила его: «Это рядом с Аляской?» А он в ответ спросил, люблю ли я белых медведей и лесорубов. Не понимаю, что он имел в виду. Я потерла ему живот и сказала, что у меня уже есть большой медведь, которого я люблю, но это его как-то не рассмешило. Странные они, мужики-американцы. Тонких шуток не воспринимают, а над всякой фигней готовы хохотать до упаду… Ну вот, опять я рассуждаю на америкосовский дерьмовый манер, рассуждаю, как он. Буду-ка я сегодня любить его волосы. Завалюсь на мягкую тахту, прикрою глаза и стану думать о его волосах. И как что паковать.
Они вкусили сполна, сыты по горло этой опереткой под названием «правительство». Забавно: дом стоит так далеко от дороги, прямо у моря, которое неуемно рокочет под безумный галдеж этих пернатых бестий за моим окном, а шум транспорта все равно как-то сюда проникает. Вот сейчас чертов гудок клаксона перебил мои мысли. «Пора давать деру отсюда», – сказал его начальник. Довольно терпеть это правительство и этого Майкла Мэнли, сосущего деньги из бокситных компаний, как будто они и без того не помогают его стране. «“Алькорп”, язви его, преобразил этот гребаный захолустный остров, но железную дорогу они, понятное дело, так и не построили, хотя деньги, безусловно, использовали с выгодой для себя. А взять другие вещи – школы, современное жилье, водопровод, канализацию? Это же пощечина, просто пощечина – вымогать налоги поверх того, что мы уже делаем для этой страны. И эта пощечина – первый выстрел, раскатившийся по миру: теперь Ямайка все верней скатывается к коммунизму, помяни мои слова. Национализация – это всегда лишь первый шаг. И как только этот долбаный народец может желать продолжения власти ННП? Для меня это, йёптыть, просто загадка, пупсик». Эту свою короткую тираду Чак выдает так часто, что я могу пересказать ее чуть ли не дословно, со всеми пикантными прилагательными. «А как, ребята, быть с тем сделанным вашими стараниями битумным озером, годным только для того, чтобы ганмены скидывали туда трупы, которые исчезают там без остатка?» – спрашиваю я. Иногда мне приходится напоминать ему, что даже у этой вагины в трех футах к северу есть мозг. Но даже американскому мужчине не по нутру, когда женщина слишком умна, особенно женщина из третьего мира, которую он считает за правило поучать и образовывать. Тахта эта мягче, чем я припомню.
