Три орудия смерти (сборник) - Честертон Гилберт Кийт

– Но зачем вам понадобилось совершать столь безумные поступки? – изумился судья.

– О-о-о, – протянул Нэдуэй, – боюсь, объяснить это будет значительно сложнее. Возможно, сейчас не самый подходящий момент, чтобы этим заниматься.

Обвиняемый описал все детали вставшей перед судом практической проблемы в своей заключительной речи, которую ему позволили произнести в собственную защиту. Он указал на очевидное решение одной из загадок – стремительное исчезновение первой жертвы. Этот оставшийся безымянным человек оказался гораздо проницательнее, а также бережливее бесшабашного мистера Хэмбла или утонченного мистера Грина. Одного взгляда на содержимое карманов ему хватило, чтобы убедиться: там, помимо его собственных финансов, находятся не принадлежащие ему деньги. Печальный опыт общения с полицией заставил его засомневаться в том, будто ему позволят оставить эти деньги себе. Поэтому он и испарился, сохранив присутствие духа, присущее любому магу либо эльфу. Мистер Хэмбл несколько растерялся при виде лишних денег и, к его чести, потратил их на угощение для друзей. Но даже после этого у него в карманах осталась сумма, превышающая его обычное жалованье, что и послужило поводом для зловещих подозрений супруги. И наконец, каким бы невероятным ни казалось это достижение, но мистеру Грину и его друзьям удалось подсчитать все лежащие в его карманах монеты. И если так вышло, что денег оказалось больше, чем полагала его супруга, то это объясняется только тем, что монет в карманах прибавилось с тех пор, как она выпустила мужа из дома, предварительно аккуратно его причесав и приодев. Словом, все подтверждало странное утверждение обвиняемого, будто он наполнял карманы деньгами, а не опустошал их.

В зале воцарилась мертвая тишина, и судье не оставалось ничего, кроме как предложить присяжным оправдать подсудимого, что они и сделали. Но мистер Алан Нэдуэй, стремительно покинув суд, избежал встречи с журналистами и друзьями, а самое главное – с родственниками. Дело в том, что он уже давно заприметил двух остроносых субъектов в очках, очень похожих на психиатров.

Судебное разбирательство и оправдание Алана Нэдуэя стало лишь эпилогом настоящей драмы. Сам он, возможно, заявил бы, что это была лишь буффонада в конце спектакля. Настоящая финальная сцена состоялась на зеленых подмостках «Лужаек», в доме, который всегда напоминал Миллисент какие-то декорации.

Зубчатые очертания заморских растений походили на челюсти акул, а низкая линия выпуклых окон – на глаза чудовища. Несмотря на всю свою нелепость, этот дом всегда ассоциировался у Миллисент с чем-то возвышенным и одновременно неподдельным. В нем было что-то от подлинных чувств и страстей викторианского девятнадцатого века, что бы там ни говорили о чопорности и строгости той эпохи. В этом выражалось несовершенство и невинность далекого от современного цинизма явления – романтического движения.

В мужчине с причудливой иностранной не то бородкой, не то щетиной было нечто не поддающееся описанию и присущее Альфреду де Мюссе [48] либо Шопену. Она не понимала, в какую гармонию сливаются столь удивительные мысли, но знала: в этой мелодии есть что-то невероятно родное и знакомое.

Миллисент только что произнесла:

– Сколько можно молчать. Это несправедливо. Прежде всего, по отношению к вам.

А он ответил:

– Это справедливо именно потому, что несправедливо по отношению ко мне. Вот и все. Хотя вы наверняка назовете такую историю странной.

– Если вам хочется разговаривать загадками, это ваше право, – спокойно отозвалась Миллисент. – Но я хочу, чтобы вы еще кое-что поняли. Это несправедливо по отношению ко мне.

Немного помолчав, он тихо ответил:

– Да, на этом я и сломался. То, с чем столкнулся, заставило меня поменять все свои планы. Наверное, мне придется вам рассказать обо всем.

– Я думала, – произнесла она, – что вы мне уже обо всем рассказали.

– Да, – подтвердил Алан, – я действительно вам все рассказал. И эта история вполне правдива. Я почти ничего из нее не выпустил, не считая самых важных деталей.

– В таком случае, – вздохнула Миллисент, – я очень хотела бы услышать ее полную версию.

– Проблема в том, – продолжал он, – что эти важные детали не поддаются описанию. Для них просто невозможно подобрать правильные слова. По сути это не детали, а явления, огромные, как обломки кораблекрушения на необитаемом острове. Но все они случились у меня в голове. – Он, сделав короткую паузу, снова заговорил, медленно, следуя примеру человека, тщательно подбирающего слова. – Когда я тонул в Тихом океане, мне кажется, меня посетило видение. Я в третий раз взмыл на гребень огромной волны, и мне явилось оно. Думаю, то, что увидел, и было верой.

Что-то в душе английской леди замерло, заставив ее похолодеть. Сама она являлась страстной, если и не вполне сознательной последовательницей традиции англиканской церкви, но ей было трудно вполне осознать масштаб шевельнувшегося в глубине души предрассудка. Люди, которые возвращаются из колоний и с другого конца света, объявляющие о том, что они обрели веру, почти всегда подразумевают – они «обрели Иисуса» или побывали на собрании сектантов. Все это плохо сочеталось с их культурой и было бесконечно далеко от Альфреда Мюссе.

Демонстрируя непостижимую интуицию мистика, Алан, похоже, ощутил ее сомнения, поэтому весело произнес:

– О, я вовсе не хочу сказать, что встретил баптистского миссионера. Миссионеры бывают двух разновидностей – правильной и неправильной, и обе эти разновидности никуда не годятся. Во всяком случае, они плохо применимы к тому, о чем думаю я. Тупые миссионеры утверждают, будто дикари падают ниц перед своими глиняными идолами и за свое идолопоклонничество дружно отправятся в ад, если только не опомнятся. Для этого им необходимо стать цивилизованными людьми, начать носить котелки. Умные миссионеры говорят, что дикари – очень способные люди с довольно высокими этическими требованиями. И это действительно так, хотя речь не о том. Чего они не понимают, так это того, что дикари по-настоящему обрели веру, в то время как многие моралисты понятия не имеют, что такое вера на самом деле. Они бы в ужасе разбежались, если бы хоть глазком увидели, что такое вера. Это ужасная штука.

Я кое-что узнал о том от безумца, с которым жил на необитаемом острове. Я уже говорил вам, он был на грани помешательства, так же как и на грани того, чтобы окончательно стать туземцем. Но я смог узнать от него нечто, что невозможно услышать от популярных проповедников. Бедняга добрался до берега, вцепившись в странный старомодный зонтик, рукоять которого была вырезана в форме гротескного лица. Когда он вышел из состояния острого галлюцинаторного бреда, если допустить, что он вообще из него вышел, то стал относиться к зонтику как к божеству, которое спасло ему жизнь. Он устроил вокруг него что-то наподобие алтаря, падал перед ним ниц и приносил ему жертвы. Вот в чем вся штука… Жертвы. Когда он был голоден, то сжигал перед алтарем немного пищи. Когда испытывал жажду, все же выливал на него часть пива, которое сам же варил. Думаю, он и меня с удовольствием принес бы в жертву своему идолу. Уверен, он пожертвовал бы и собой. Я не собираюсь утверждать, – еще медленнее и задумчивее произнес Алан, – я вовсе не собираюсь утверждать, что каннибализм, человеческие жертвоприношения и все такое – это хорошо. Если как следует задуматься, это плохо. Это очень плохо, потому что люди не желают быть съеденными. Но если я хочу быть принесенным в жертву, кто может мне помешать? Никто, кроме Бога, не сможет меня остановить, если я захочу пострадать от несправедливости. Запретить мне страдать от несправедливости было бы чрезвычайно несправедливо.

– Вы говорите очень сбивчиво, – произнесла Миллисент, – но я начинаю понимать, что вы имеете в виду. Я полагаю, вы не пытаетесь поведать мне, будто с гребня волны узрели видение божественного зонтика.