Торговец пушками - Лори Хью

А как насчет жалости? Мне жалко Сару Вульф, потому что… потому что — что? Да, она лишилась сначала брата, затем — отца, а теперь сидит взаперти в башне-темнице и ждет, пока Чайльд-Роланд разберется со своей складной стремянкой. Наверное, ее можно пожалеть — за то, что выбрала меня в качестве своего избавителя.

Дружба? Ради всего святого, я ведь едва знаком с этой женщиной!

Так что же тогда?

— Я люблю ее.

Сначала я услышал, как кто-то ответил за меня, и лишь потом сообразил, что это был я сам.

Соломон прикрыл глаза — так, словно опять получил неверный ответ, — а затем медленно и неохотно двинулся к столику у стены. Взяв оттуда небольшую пластмассовую коробочку, он на мгновение застыл, будто все еще сомневался, отдать ли коробочку мне или зашвырнуть ее за дверь прямо в снег. А затем принялся рыться в карманах. Не знаю, что он там искал, но нашлось оно в самом последнем кармане. Я успел подумать, как все-таки приятно видеть, что такое случается не только со мной, но тут Соломон извлек маленький фонарик. Сунув фонарик вместе с коробочкой мне, он повернулся спиной и отошел в сторону, словно предлагая мне самому решать, что с этим делать.

Что ж, я открыл коробочку. Конечно, я открыл ее. А разве не так обычно поступают с закрытыми коробочками, которые вам суют? Вы берете их и открываете. В общем, я поднял желтую пластиковую крышку — и мое сердце сжалось еще сильнее.

В коробочке было несколько слайдов, и я почему-то уже знал — причем знал наверняка, — что мне не понравится то, что я сейчас увижу.

Выдернув первый слайд, я направил на него фонарик.

Сара Вульф. Ошибиться невозможно.

Солнечный день, черное платье, выходит из лондонского такси. Хорошо. Вполне логично. И ничего предосудительного. Сара улыбается — широкой, счастливой улыбкой, — но что с того? Улыбаться еще никто не запрещал. Все нормально. Я и не ждал, что она будет рыдать в подушку круглыми сутками. Так. Смотрим дальше.

Расплачивается с водителем. Опять же — ничего предосудительного. Покатался — заплати. Такова жизнь. Снимали телевиком — как минимум 135-мм, а может, и помощнее. Зачем кому-то надо было утруждать себя?…

Ага, идет от такси к тротуару. Смеется. Таксист пялится на ее задницу. Будь я на его месте, делал бы то же самое. Она всю дорогу пялилась на его шею — так чего б ему теперь не попялиться на ее задницу? Равноценный обмен. Хотя, нет, наверное, не совсем равноценный, но никто и не говорил, что мы живем в идеальном мире.

Я взглянул на спину Соломона. Тот стоял, понурив голову.

Следующий слайд, пожалуйста.

Мужская рука. Точнее, рука и плечо в темно-сером костюме. Тянется к ее талии, а Сара откинула голову, готовая к поцелую. Улыбка еще шире. Ну и что с того? Мы же не пуритане. Разве не может женщина выйти с кем-то пообедать, проявить вежливость, обрадоваться встрече? Не значит же это, что надо, черт возьми, сразу орать и звать на помощь полицию?!

Ага, теперь они обнявшись. Ее голова ближе к камере, так что его лица не видно. Но они определенно обнимаются. По-взрослому, в полную силу. Похоже, это не ее банковский менеджер. И что с того?

Идут нам навстречу, все так же в обнимку. Не могу разглядеть его лица из-за случайного прохожего, перекрывшего обзор. Лицо смазано. Но зато ее лицо! А что ее лицо? Что там? Рай? Блаженство? Радость? Восторг? Или простая вежливость? Следующий и последний слайд.

«Ой, здрасьте, — думаю я про себя. — А вот и мы».

— Ой, здрасьте, — восклицаю я вслух. — А вот и мы.

Соломон так и стоит спиной.

Мужчина и женщина идут прямо на камеру, и я знаю обоих. Женщине я только что признался в любви, пусть и не до конца уверенный в своих чувствах. А последние секунды эта уверенность стремительно таяла. Что же до мужчины… да, точно.

Высокий. Интересный. Такими бывают люди, немало повидавшие на своем веку. Дорогой костюм. И улыбка. Они оба улыбаются. Улыбаются с размахом. Улыбаются так откровенно, что кажется, будто у них вот-вот лица треснут пополам.

Разумеется, я хочу знать, с чего бы это они, мать вашу, так веселятся. Если из-за какого-нибудь анекдота, то и я не прочь его послушать и уж тогда сам решу, стоит ли шутка того, чтобы так прижиматься к нему.

Анекдота мне, разумеется, никто не рассказал. Но я почему-то был уверен на все сто, что он бы меня не рассмешил.

Этот тип на снимке, который обнимал мою возлюбленную из башни-темницы, который смешил — не просто смешил, а наполнял ее смехом, удовольствием и, кто знает, может, даже собственными частичками, — был не кем иным, как Расселом П. Барнсом. Собственной персоной.

Тут я предлагаю сделать небольшой перерыв. Увидимся снова после того, как я швырну коробочку со слайдами через всю комнату.

4

Я рассказал Соломону все. Я просто не мог поступить иначе.

Видите ли, Соломон — очень толковый мужик, один из самых толковых, кого я только знаю, так что было бы глупо не воспользоваться его интеллектом. До фотографий я, в общем-то, действовал сам по себе, в одиночку прокладывая свою борозду. Однако пришло время признать, что мой плуг только и делал, что вихлял из стороны в сторону, пока не напоролся на угол сарая.

Когда я закончил, было уже четыре часа утра. Задолго до этого Соломон развязал свой рюкзак и достал оттуда целую прорву всего, без чего, похоже, не может обойтись ни один Соломон на свете. Термос с чаем и две пластиковые чашки, по апельсину на каждого, нож для кожуры и полфунта молочного шоколада «Кэдбери».

Пока мы ели, пили, курили и осуждали курение, я выложил ему всю историю про «Аспирантуру» — с самого начала и до самой середины. Что на самом деле я вовсе не вкалывал на благо демократии. Что вовсе не трудился ради того, чтобы мирные граждане спокойно спали в своих постелях, а мир во всем мире процветал. Нет, занимался я совсем-совсем другим — торговал оружием, вот чем я занимался.

А значит, и Соломон занимался тем же самым. Я был продавцом оружия, торговым агентом, а Соломон — кем-нибудь из отдела маркетинга. Я знал, что подобное ощущение по душе ему не придется.

Соломон слушал, кивал и задавал нужные вопросы — в нужном порядке и в нужный момент. Я не мог определить, верит он мне или нет, — хотя, с другой стороны, мне и раньше с Соломоном это никогда не удавалось. Да и вряд ли когда-либо удастся.

Закончив рассказ, я откинулся на спинку стула. Я вертел в руках квадратики шоколада и вяло думал о том, что тащить «Кэдбери» с собой в Швейцарию равносильно тому, чтобы заявиться в Ньюкасл с мешком своего угля. Впрочем, нет, не равносильно. Со времен моего счастливого детства качество швейцарского шоколада заметно ухудшилось, и теперь он годится разве что на подарки не особо любимым тетушкам. Зато «Кэдбери» — этот бьет все мировые рекорды, он и лучше и дешевле любого другого шоколада. По крайней мере, на мой взгляд.

— Да уж, командир. История, прямо скажем, та еще!

Соломон уставился в стену. Будь там окно, он, вероятно, уставился бы в него. Но окна не было.

— Точно, — согласился я.

Итак, мы вновь вернулись к фотографиям, размышляя, что же они могут означать. Мы допускали и постулировали; мы предполагали и сыпали всевозможными «может быть», и «а что, если», и «а как насчет этого». И когда снег, напитавшись утренним светом, принялся пропихивать излишки под дверь и сквозь ставни, мы решили, что охватили все возможные точки зрения.

Гипотез у нас получилось три.

Плюс, разумеется, целая куча побочных версий. Однако в тот момент мы чувствовали, что вопрос надо решать с размахом, так что все побочные версии мы смели в три основные кучки, которые распределились так: он пудрит ей мозги; она пудрит мозги ему; никто никому ничего не пудрит, а просто они полюбили друг друга — парочка земляков-американцев, вместе коротающих долгие вечера в чужом городе.