Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон

В горле вот такущий комок, от которого перехватывает дыхание. Черт, не хватало сейчас еще расплакаться… Нина Берджесс, не смей реветь, ты меня слышишь? А травка такая манящая, хочется просто брякнуться на нее и завыть, зарыдать в голос, чтобы люди знали: эту сумасшедшую лучше обходить стороной. Какая же я никуда не годная, никому не нужная, – правильно говорила мама. Может, это помрачение у меня от ходьбы? Кто вообще в это время гуляет, тем более вдоль трассы? Прошлой ночью мне взбрело на ум пройтись пешком до самого Хэйвендейла. Идиотка. Какой женщине в моем возрасте, выпускнице из моей школы, дастся в голову такое? Почему у меня нет мужчины? На что я рассчитывала, собираясь уехать в Америку с Дэнни? Да ему здесь просто нужна была местная манда, и на этом миссия выполнена. В пределах трех лет месседж самоудаляется. Нет, все-таки надо было выбить дерьмо из Кимми. Или хотя бы дать разок пинка.

И вот между ходьбой и остановкой в меня прокрался вечер.

– Извините, сэр, время не скажете?

– Какое же время вам нужно?

Я смотрю: гладкий, упитанный сукин кот, явно держит путь домой, хотя при галстуке и хитро помалкивает. Я просто стою и смотрю.

– Половина девятого, – говорит он.

– Спасибо.

– Между прочим, вечера, – говорит он и щерится.

Я вкладываю в свой взгляд все скверные слова и гадкие мысли, какие только могу вложить, и ожигаю его этим самым взглядом. Он торопливо, бочком уходит. Я стою и гляжу ему вслед (на ходу он, кстати, дважды оборачивается). Знаете, что скажу? Все мужики – пиздюки. Да, это известно каждой женщине, просто мы об этом каждый день забываем. Но предоставьте это провидению, и на протяжении дня они рано или поздно вам об этом напомнят. Мое сердце снова колотится. Сильно, часто. Может, оттого, что я наконец вижу Хоуп-роуд. По ней, застя вид, с запада на восток и с востока на запад снуют машины – туда-сюда, сюда-туда. Я снова бегу, хотя шоссе мне не обогнать. Не знаю почему, но бежать мне сейчас просто необходимо. Может, из ворот сейчас выедет его автомобиль; может, он направляется в Бафф-Бэй; может, кто-то к нему приехал и займет его время, или он только что закончил репетировать «Полуночных рейверов» и наконец-то, наконец-то вспомнил, как я выгляжу. Мне туда надо, надо во что бы то ни стало. Год увлечений пробежками для меня прошел, и сейчас кажется, что легкие у меня горят огнем и скоро лопнут, но не сердце, которое работает как мотор. Остановиться я не могу и буквально влетаю на Хоуп-роуд, делаю резкий поворот вправо и останавливаюсь. «Отец с матерью этого не одобрят», – говорит мне другая часть меня, и от этого я слегка замедляюсь, но тут же парирую: «Да и хер бы с ними. А ты заткнись».

От его ворот меня отделяет всего полквартала. Шоссе освещено светом фонарей, а движение по нему плотное, но не быстрое и не медленное, а гладкое, как течение. Через перекресток прорываются две белые машины и мчатся в проулок. Первая подлетает к воротам на такой скорости, что слышно, как визжат тормоза. За ней сразу вторая. Ноги перестают бежать, и я перехожу на шаг. Я надеюсь, что эти люди не отнимут у меня того единственного шанса, который у меня есть, не отнимут у меня его. Да, это он, тот самый шанс, и я им воспользуюсь – у меня получится, все остальное не имеет смысла. Странно: еще не Рождество, а только декабрь, но кто-то уже запускает фейерверки с трещотками. Я снова срываюсь на бег и бегу, бегу, затем скачу, затем иду, и от ворот меня отделяет всего какой-то десяток футов.

Демус

Вот так просыпаются лихие люди. Сначала, какую-то голодную секунду, трясешься трясом; на третью весь чешешься, а стояк такой, будто снизу у тебя, кажется, горит и вот-вот лопнет. Так оно и идет: сначала долбит зусман, от которого крупно трясется голова, и ты чешешься, пока черная кожа на тебе не становится красной, потом идешь в самый темный угол лачуги и расстегиваешь ширинку. Другие пробуют хохмить: «Э, чё с тобой, бомбоклат, стряслось?», но ты их и не слушаешь, а отлить для тебя – первостатейное блаженство. Но отходняк все длится и не оставляет до самого прихода Ревуна. Лачуга с утра кажется крупнее, даже с шестерыми, что пытаются в ней заснуть сном лихих людей.

Вот так лихие люди и просыпаются, так и не заснув. Я не спал, когда Цыпа с героиновой ломкой взялся ходить во сне, бормоча одно и то же: «Левиты, левиты». Не уснул и тогда, когда Хекль подскочил к окну и попытался протиснуться наружу. Бам-Бам спит, но сидя на полу и прислонясь к стене, и всю ночь не двигается с места. Я грежу наяву и вижу в мыслях братву, что оставила меня без гроша на ипподроме «Кайманас-парк». Во мне поднимается жар, как от лихорадки, потом сходит, потом снова поднимается. И так может длиться всю ночь. Перед уходом Джоси отвел меня в сторонку и сказал, что те го́вна позавчера вернулись из Эфиопии. И жажда поквитаться тоже не дает тебе уснуть.

Вот так проверяется, который из тех, кто в комнате, – желторотый щегол. Не проходит и часа, как они начинают ворочаться и стонать во сне, тот «толстяк» из Джунглей трижды зовет по имени какую-то женщину – то ли Доркас ее звать, то ли Дора, я не разобрал. Только у молодых бывают сны про траханье. Хекль в углу занимается рукоблудством, сунув себе руку в штаны. Только молодые могут спать даже со всем этим бременем на плечах, как будто Бог устал его нести и перекинул на людишек: давайте-ка, мол, теперь вы потаскайте.

Я не сплю. Даже сонливости нет. В лачуге и ночью мухота. Часов ни у кого нет, и поэтому время сказать нельзя, но где-то, по ощущению, среди ночи доходяга из Джунглей пытается выскрестись из двери. Никто не просыпается, но я-то не сплю. Слышно, как он несет всякую ересь, что вот-де большие «шишки» заперли его в хлеву, и мне хочется ему сказать: «Расслабься, а то Джоси Уэйлс из тех, кто любит поучать за провинности», но я остаюсь в своем углу, лежа на спине, и закрываю глаза, как только кто-нибудь начинает смотреть в мою сторону.

Но это было, наверное, несколько часов назад. Теперь все в лачуге начинают сходить с ума и чудить. Бам-Бам кричит криком. Те двое из Джунглей вышагивают туда-сюда по комнате, а как только натыкаются друг на дружку, то сцепляются драться. Хекль обшаривает каждый угол, каждую щель, каждую пачку из-под сока и бутылку из-под колы, верх и низ всей лачуги, в поисках кокаина. Я знаю, что он ищет именно его, хотя все предыдущие поиски открыли только крысиный яд. Цыпа терпеть больше не может, поэтому идет в угол, где мы ссым, садится и начинает через рубаху чесать себе грудь – хруп, хруп, хруп.

– Вот же херь, слышь? – спрашивает Хекль. – Может, кто-то пособит мне высадить эту гребаную дверь?

– За нами должен прийти Джоси Уэйлс, – напоминает кто-то, но тихо, как будто Джоси – это какой-нибудь всадник из Книги Откровений. Бам-Бам уже вопит, как какая-нибудь девка, которой вставляют. Я говорю ему «заткнись, козел», но он орет, словно от кошмара. Я его пинаю, как гром, и он вскакивает, как молния. Тычок хотя бы заставил его ощутить себя мужчиной, а шлепок заставляет его ощутить себя девкой. Снаружи за окном серый свет сменился на желтый, вышло солнце и поселилось на полу. Не оставалось ничего, кроме как смотреть, как оно отодвигается от стены, по полу, вбок через половицы, а потом уходит в окне, как пришло. Солнечные лучи внутрь не попадали, но в лачуге сделалось жарко, как в печи. Наверное, близился полдень.

Теперь по лачуге ошиваются пятеро, и от них расходится потная вонь. Теперь вопит уже Цыпа. Бам-Бам таращится на стену, а Хекль – в окно, как будто думает, что сумеет из него выбраться. Наверное, он прикидывает, что если в лачуге хватит места для разбега, то можно кинуться вперед с выставленными руками, как Супермен, и так вылететь наружу. А может, это я так думаю, потому что зной тут влажный, липкий и мутно-звонкий, и всюду вокруг я чувствую потную вонь. Только те двое из Джунглей ведут себя так, будто у них еще осталось соображение. Натыкаться друг на дружку они перестали и начали расхаживать вместе. Но вот один проходит мимо Хекля, задевает его за ногу, и тот говорит: «А чё это вы тут меня пнули, а?», подпрыгивает и толкает их. Те двое из Джунглей на него напускаются: один хватает его за правую руку, другой – за левую, и разом лупят его о стенку так, что лачуга вздрагивает. Они думают это повторить, но тут встревает Цыпа: «Э! Слышите машину?»