Лицо в темноте - Робертс Нора

Эмма поняла, и ее голос прозвучал резко:

— Глупо чувствовать себя виноватым, если у тебя все в порядке.

— Где справедливость, Эмма? — Разгладив письмо, Джонно аккуратно сложил его и убрал в карман. — Где, черт возьми, справедливость?

— Не знаю. Когда убили Даррена, я была еще слишком маленькой. Но потом я сотни раз задавала себе этот вопрос. Почему люди, которых мы любим, умирают, а мы — нет? Монашки говорят, что такова воля господа.

— Этого недостаточно.

— Да, недостаточно. Люк в Нью-Йорке. — Наверное, она с самого начала знала, что скажет ему. — Остановился в «Плазе». Он не хотел, чтобы я говорила тебе.

— Спасибо. — Джонно крепко пожал ей руку.

Когда лимузин остановился у дома ее отца, Джонно поцеловал Эмму:

— Скажи Брайану… скажи ему правду. Я вернусь через пару дней.

— Хорошо, — ответила она и проводила взглядом лимузин, скрывшийся в пелене дождя.

Глава 26

Поставив широкоугольный объектив, Эмма устроилась перед сценой лондонского «Палладиума». Да, «Опустошение» на репетиции выглядит так же динамично, как и на концерте. Она была довольна снимками и намеревалась еще поработать в лаборатории.

Но сейчас, пока музыканты ушли на часовой перерыв, она снимала пустую сцену, инструменты, усилители, шнуры. Здесь были электроорган, рожки, даже рояль. Но в данный момент ее интересовало другое. Она хотела увековечить свой взгляд на процесс создания музыки.

Покрытый шрамами «Мартин» заставил Эмму вспомнить о человеке, который на нем играет. Стиви такой же потрепанный в сражениях и блистательный, как и его инструмент, с которым он не расстается уже двадцать лет. Ремень, бросающийся в глаза яркостью красок, она подарила Стиви на последнее Рождество.

Тут же стоял перламутровый «Фендер» Джонно. Рядом с «Мартином» он выглядел легкомысленным и фривольным. Как и его хозяин, скрывающий лучшие свои качества под блестящим лаком.

На ударной установке Пи Эм было написано название группы. Издалека установка казалась совершенно заурядной, но при ближайшем рассмотрении становились видны сложные устройства барабанов, подставок и тарелок. Предусмотрительно запасенные три комплекта палочек, сверкание хрома.

Наконец сделанный на заказ «Гибсон» отца. Простая гитара рабочего человека на строгом черном ремне. Но дерево сияло тусклым золотом, а когда он трогал струны, от голоса инструмента наворачивались слезы.

Опустив камеру, Эмма нежно провела рукой по грифу и тут же отдернула ее. На миг ей показалось, что своим прикосновением она оживила гитару. Почувствовав себя идиоткой, Эмма взглянула налево. Музыка доносилась оттуда, и она действительно казалась волшебной.

Тихо пройдя по сцене, Эмма направилась в ту сторону.

Перед дверью гримерной на полу сидел какой-то парень. Его длинные изящные пальцы ласкали струны, как тело возлюбленной, и он тихо напевал:

Пока ты спала, я лежал без сна.

Лунный свет падал на твое лицо,

Играя ангельскими волосами.

Глядя на тебя, я вздыхал и загадывал желания:

Прокрасться бы в твои сны и остаться там навеки с тобой.

Голос у парня был теплый и мягкий. Темно-русые волосы скрывали лицо. Боясь его потревожить, Эмма осторожно присела и навела на него объектив. Когда щелкнул затвор, парень вскинул голову.

— Извините. Я не хотела мешать.

Глаза у него оказались золотые, как и волосы, а лицо соответствовало голосу: поэтически бледное, гладкое, глаза затенены длинными ресницами, пухлый, четко очерченный рот.

— Ни один мужчина не может думать о вас как о помехе.

Он продолжал перебирать струны, внимательно изучая Эмму, которую уже видел, но впервые у него появилась возможность рассмотреть ее вблизи.

— Привет. Меня зовут Дрю Латимер.

— Здравствуйте… О, конечно, я должна была узнать вас.

«И узнала бы», — подумала Эмма, если бы не ее потрясение. Она протянула Дрю руку:

— Солист «Дороги в ночлежку». Мне нравится ваша музыка.

— Спасибо. — Так как он не отпустил ее руку, Эмме пришлось сесть рядом с ним. — Фотография — это увлечение или профессия?

— И то и другое. — Сердце у нее колотилось, ибо Дрю продолжал ее изучать. — Надеюсь, вы не против, что я сфотографировала вас.

— Скорее рад. Почему бы вам не поужинать со мной сегодня вечером и не сделать еще несколько сотен фотографий?

— Даже я не фотографирую так много за едой, — засмеялась Эмма.

— Тогда оставьте аппарат дома.

— У меня дела.

— Тогда завтрак? Обед? Съедим на двоих шоколадный батончик.

Улыбнувшись, Эмма встала:

— Я знаю, что вам едва хватит времени на шоколадный батончик. Завтра вы разогреваете публику перед «Опустошением».

Дрю не выпускал ее руки:

— Может, я проведу вас на концерт, а потом мы что-нибудь выпьем?

— Я и так иду на концерт.

— Так, кого мне нужно убить? — Расстегнутая джинсовая рубашка обнажала бледную гладкую кожу. Одно ловкое движение, и он уже стоял рядом с Эммой. — Вы же не собираетесь покинуть меня накануне такого значительного события в моей жизни, правда? Мне нужна моральная поддержка.

— Все будет прекрасно.

Она собралась уходить, но Дрю только крепче сжал ее руку:

— Бог мой, как ни банально это звучит, но вы самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

Польщенная и взволнованная, Эмма попыталась высвободиться.

— Вам нужно почаще выходить на люди.

— Хорошо. Куда вы хотите пойти?

Она снова потянула руку, борясь с паникой и смехом. Со стороны сцены уже доносились голоса и шум.

— Мне пора возвращаться.

— По крайней мере скажите, как вас зовут. — Дрю провел пальцем по ее руке, и ноги у Эммы стали ватными. — Мужчина имеет право знать, кто разбил его сердце.

— Меня зовут Эмма. Эмма Макавой.

— О господи! — Вздрогнув, он выпустил ее руку. — Извините. Не имел понятия. Боже мой, я чувствую себя идиотом.

— Почему?

— Дочь Брайана Макавоя, а я неумело заигрывал с ней. — Дрю с отчаянием взъерошил волосы.

— Я не считаю, что у вас это получилось неумело, — пробормотала она. — Мне действительно пора возвращаться. Было очень… приятно с вами познакомиться.

— Эмма… — К его радости, она остановилась. — Возможно, в ближайшие десять недель вы найдете время на шоколадный батончик?

— Хорошо.

Дрю прислал ей батончик «Милки Вей», перевязанный розовой ленточкой, и первое в ее жизни любовное письмо. Когда посыльный ушел, она долго стояла в дверях, не отрывая глаз от записки:

«Эмма!

В Париже я придумаю что-нибудь получше. А сейчас это просто напоминание о нашей первой встрече. Сегодня вечером я буду петь «В твоих снах» и думать о вас.

Дрю».

Эмма посмотрела на шоколадный батончик. Даже корзина с бриллиантами не привела бы ее в больший восторг. Сделав три пируэта в просторном фойе, она схватила жакет и выбежала на улицу.

Дверь снова открыла Элис. На этот раз она не заплакала, а посмотрела на нее с едва заметной улыбкой:

— Вы вернулись.

— Да. Здравствуйте, Элис. — Девушка поцеловала няню, чем немало удивила ее. — Я вернулась. И надеюсь увидеть Бев. Она дома?

— Наверху, в своем кабинете. Я передам ей.

— Спасибо.

Эмме хотелось петь и плакать. Никогда в жизни она так себя не чувствовала: опьяненной, взволнованной, преображенной. Если это и есть влюбленность, она слишком долго ждала ее. Эмма нагнулась к вазе с нарциссами и гиацинтами, подумав, что впервые ощущает столь прелестные ароматы.

— Эмма! — По лестнице спешила Бев. В очках, с карандашом за ухом. — Я так рада видеть тебя. В Нью-Йорке ты говорила, что приедешь сюда, но я не думала, что у тебя найдется время зайти в гости.

— Мне принадлежит все время в мире. — Засмеявшись, Эмма прижалась к ней. — О, мама, разве сегодня не чудесный день?

— У меня пока не было возможности даже нос высунуть на улицу, но я тебе верю. — Бев отстранила девушку от себя, — Что случилось? Ты выглядишь так, будто вместе со сметаной проглотила и миску.