Глоток перед битвой - Лихэйн Деннис

Сосия нашел еще одну фотографию:

– Мать твою, старик! Эта лучшая из всех.

Последний грузовик из колонны проехал по мосту. Но рев и грохот не смолкали, оглушительно отдаваясь в ушах.

Юджин потрогал нос и застонал.

Энджи молча наблюдала, как Сосия на карачках ползает по земле, собирая фотографии. Она взглянула на меня, и я кивнул.

Сосия поднялся и, сжимая в руке фотографии, вышел на свет фонаря.

– Сколько тебе надо, Сосия? – спросил я.

– Сколько чего? – не понял он и принялся выравнивать края фотографий, чтобы получилась аккуратная стопочка.

– Сколько тебе надо сожрать людей, пока не лопнет твоя ненасытная утроба?

– Давай, Патрик. Кончай с ним, – сказала Энджи.

Сосия взглянул на нее, затем перевел взгляд на меня. Глаза его были пусты. Не думаю, чтобы он понял, о чем я его спрашиваю. Он пристально смотрел на меня, дожидаясь развития темы. Так продолжалось с минуту, а то и дольше. Наконец Сосия извлек из кармана пачку фотографий и вынул из нее самую первую. Большой палец пришелся прямо на голую попку Роланда.

– Кензи, весь базар из-за этого или как?

– Да, Сосия, из-за этого. – Я поднял пистолет и выстрелил ему в грудь. Он выронил фотографии, схватился рукой за рану, покачнулся, но устоял на ногах. Он посмотрел на дыру в пиджаке, на испачканную в крови руку. На лице его было написано удивление, сменившееся на миг страхом, жутким страхом.

– Зачем тебе это надо?

Он пристально посмотрел на меня, и в глазах его уже не было страха. В них чувствовалось полное безразличие к своей судьбе; казалось, он давно уже знал, где и в каком месте его настигнет пуля. Он улыбнулся.

Я выстрелил ему в голову, и почти одновременно грохнул выстрел Энджи. Его отбросило на кучу соли, он перевернулся на спину и сполз на бетон.

Энджи слегка дрожала, но голос ее был ровным.

– Думаю, что Дэвин был прав, – сказала она.

– Ты это о чем? – спросил я.

– Есть люди, которых даже могила не исправит. Убивай их, не убивай – все без толку.

Я нагнулся и принялся собирать фотографии.

Энджи склонилась над Юджином и утирала платком кровь с его лица и разбитого носа. Казалось, все только что случившееся не произвело на него никакого впечатления: на его лице нельзя было прочесть ни удивления, ни радости, ни тревоги. Глаза его блестели и слегка косили в разные стороны.

– Ходить можешь? – спросила Энджи.

– Могу. – Он поднялся. На ногах держался нетвердо. На несколько секунд он закрыл глаза, набрал в легкие воздуха и затем с шумом выдохнул.

Я нашел фотографию, которую искал, стряхнул с нее щебеночную пыль и положил Сосии во внутренний карман пиджака. Юджина уже не шатало. Я посмотрел на него.

– Вали домой! – сказал я.

Он кивнул и, не проронив ни слова, ушел. Он вскарабкался по откосу и исчез по ту сторону кустарника.

Мы с Энджи немного подождали, а затем проследовали тем же маршрутом. Мы шли ко мне домой, я обнимал Энджи за талию и старался ни о чем не думать.

Глава 30

За неделю до смерти отец мой, чей рост, согласно проведенным в больнице измерениям, достигал шести футов двенадцати дюймов, весил сто двенадцать фунтов.

До трех ночи я сидел в палате у его койки, прислушиваясь к биению его сердца. Оно не билось, а дребезжало, как осколки стекла в лопнувшей кофеварке. Дыхание было тяжелое, как будто горло его было заткнуто марлевым тампоном. В уголках губ запеклась слюна.

Он открыл глаза. Казалось, зеленоватые радужки уплывают под веки, точно сорвавшиеся с якорей корабли. Он повернул голову и посмотрел на меня:

– Патрик!

Я склонился над койкой. Во мне еще жил ребенок, и я боялся, что он сожмет пальцы в огромный кулак и начнет лупить меня куда ни попадя.

– А ведь мать твоя меня любит, – сказал он, и рот его расплылся в улыбке.

Я кивнул.

– Наверное, есть за что. Мы... – Тут он зашелся в кашле, выгнув грудь, и, обессилев, уронил голову на подушку.

– Ты пошел в меня... – сказал он и закатил глаза, как будто вглядываясь в мир, в который он вот-вот отойдет.

– Ну и отлично, Эдгар, – сказал я.

Слабеющей рукой он шлепнул меня по плечу:

– Ты все еще меня ненавидишь?

Я посмотрел в его застывшие глаза и кивнул.

– А как же вся та чепуха, которую вдалбливали тебе монашки? Прощение и всякое такое? – Он чуть приподнял бровь, словно эта мысль его позабавила.

– Ты выбил из меня все это. Выбил давным-давно.

Собрав последние силы, он погладил меня по животу:

– Никак не можешь забыть? Так ведь и шрама небось не осталось?

Я не отводил глаз, не вымолвил ни слова и не даровал ему утешения, давая понять, что взять ему с меня нечего, даже если бы и сил у него было побольше.

Он понял и слабо махнул рукой:

– Ну и черт с тобой. – И опять закрыл глаза. – Зачем пришел?

Я выпрямился в стуле и посмотрел на иссохшее тело, пытаясь воздержаться от ответа, – смерзшаяся глыба любви и ненависти растаяла и бурным потоком, в котором смешалось и то и другое, хлынула на равнину, закружив меня в водовороте.

– Увидеть, как ты умрешь.

Не открывая глаз, он улыбнулся:

– Ах ты, стервятник. Весь в отца.

Он задремал. Я сидел рядом и слушал, как дребезжат осколки его разбитого сердца. И понял, что никаких объяснений, которых я ждал от него до последней минуты, я не дождусь, что тайна так и останется в этом иссохшем теле, в этом уже не мыслящем мозге. Никогда она мне не откроется. Она уйдет вместе с ним, когда он тронется в свой скорбный путь, в тот мир, который он видел, когда лежал на койке и смотрел в потолок. Он знал то, чего не знают другие, и это знание он заберет с собой, и будет ему чему посмеяться по дороге в мир иной.

В половине шестого утра отец открыл глаза и посмотрел на меня.

– Что-то горит, – промолвил он. – Что-то горит. – Он широко открыл глаза и разинул рот, как будто собираясь подать сигнал тревоги.

И он умер.

А я все смотрел на него и как будто все еще чего-то ждал.

Глава 31

Встречу со Стерлингом Малкерном и Джимом Вернаном мы назначили в половине второго ночи пятого июля в баре «Хайатт-Редженси», что находится в Кембридже. Бар был устроен на вращающейся платформе, и мы, сидя за столиками в кабинете, медленно плыли по кругу; внизу сиял огнями город, открывался великолепный вид на реку Чарльз с ее пешеходными мостиками, сложенными из красного кирпича, от которых веяло чем-то старым и добрым, и даже увитые плющом стены Гарварда не вызывали у меня обычной досады.

Малкерн явился без галстука, в сером костюме и белой рубашке. На Джиме был мохеровый свитер с глухим воротом и брюки рыжевато-коричневого цвета. Ни тот ни другой не выказывал особенной радости по поводу нашей встречи.

Мы с Энджи, наплевав на этикет, пришли в чем были.

– Надеюсь, что, если уж вы назначили нам встречу в столь неурочный час, у вас имелись на то веские причины, – сказал Малкерн.

– Безусловно, – сказал я. – Не затруднит ли вас напомнить мне суть нашей сделки.

– Это еще зачем? – сказал Малкерн. – Чего-то я не понимаю.

– Напомните мне условия заключенного с вами контракта, – повторил я.

Малкерн недоуменно посмотрел на Джима и пожал плечами.

– Патрик, – сказал Джим, – все ты великолепно знаешь. Поденная оплата плюс непредвиденные расходы.

– А кроме того?

– Кроме того – вознаграждение в размере семисот долларов, при условии, что ты передашь нам документы, похищенные Дженной Анджелайн. – Джим был не в духе. Кто его знает почему: может, его блондинка-жена, выпускница Вассаровского колледжа, снова прогнала его спать на диван, а может, и наоборот – мой ночной звонок прервал ежеквартальное исполнение супружеских обязанностей.

– Вы выдали мне авансом две тысячи долларов. Работы вышло на семь дней. Сегодня восьмой, но, так уж и быть, считать ночь за день не будем. Вот счет, – сказал я и протянул бумажку Малкерну.