Коллектив авторов - Английский детектив. Лучшее за 200 лет (сборник)
Простите мне мой смех, господа, но факт остается фактом – я не могу не смеяться каждый раз, когда думаю об этом; особенно забавляют меня две детали. Первая – убийственный ужас, или «мандраж» (как называют подобное чувство в Итоне), в который Декарт впал, услышав не слишком занимательные подробности представления, финалом коего должна была стать его смерть, погребение и дележка наследства. Но дело в том, что еще более забавной мне видится вторая: если бы фрисландские мерзавцы оказались в выигрыше, мы лишились бы картезианской философии, и что бы мы без нее делали, учитывая уйму вдохновленных ею томов, предоставляю судить почтенным библиофилам.
Однако продолжим: несмотря на охватившую его панику, Декарт показал, что готов дать отпор, внушив тем самым ужас антикартезианским негодяям. «Обнаружив, – повествует Байе, – что шутками здесь не пахнет, Декарт в мгновение ока вскочил на ноги и с выражением самым грозным – чего эти мерзавцы никак не ожидали – обратился к ним на их языке, угрожая уложить на месте, если они попытаются нанести ему оскорбление. Понятное дело, господа, для этих молодчиков было слишком высокой честью насадиться, подобно жаворонкам на вертел, на острие декартова меча. И поэтому с не меньшим удовольствием спешу заметить, что мосье Декарт не оставил без работы палачей, тем более что, убив команду, он едва ли смог бы привести судно в порт и курсировал бы веки вечные по Зюйдер-Зее, подобно “Летучему Голландцу”, что ищет путь домой, вероятно вводя в заблуждение встречных моряков. Присутствие духа, проявленное мосье Декартом, – говорит биограф, – возымело волшебное действие на этих негодяев. Нападение было столь внезапным, что они растерялись и, позабыв о численном перевесе, доставили Декарта к месту его назначения так спокойно, как только можно было пожелать».
Весьма возможно, господа, что вам могло бы показаться, будто мосье Декарт должен был поступить так же, как некогда Цезарь, заявивший бедняге паромщику: «Ты везешь Цезаря и его счастье» – то есть сказать: «Канальи, вы не можете перерезать мне горло, потому что везете Декарта и его философию» – и угроза была бы предотвращена. Такого мнения придерживался один германский император – на совет поостеречься при пушечном обстреле он заметил: «Еще чего, приятель! Ты когда-нибудь слышал, чтобы императора убило пушечным ядром?» Не могу поручиться за императора, однако философу бывало достаточно и меньшего; и еще один великий европейский философ был-таки убит – я говорю о Спинозе.
Мне отлично известно, что бытует распространенное мнение, будто он скончался в своей постели. Может, и так – но все-таки он был умерщвлен; могу в доказательство сослаться на книгу, озаглавленную «Жизнь Спинозы» и выпущенную в Брюсселе в 1731 году Жаном Колерю с многочисленными примечаниями, сделанными от руки одним из друзей Спинозы. Философ скончался 21 февраля 1677 года, будучи немного более сорока четырех лет от роду. Смерть в таком возрасте сама по себе выглядит подозрительно, а мосье Жан замечает, что некоторые фразы в рукописном тексте дают основание для вывода о том, что «смерть его нельзя определенно назвать естественной». Живя в Голландии – стране туманов, стране моряков, – он, как наверняка предполагали, злоупотреблял и грогом, и особенно пуншем[25], который начали изготовлять совсем недавно. Никто не станет отрицать, что подобное могло иметь место – но все-таки не случилось. Мосье Жан называет Спинозу «крайне умеренным в выпивке и еде». И хотя появлялись дикие слухи о том, что он употреблял сок мандрагоры и опиум, ни одно из этих названий не значится в счете от его аптекаря. И как же с таким аскетическим образом жизни вяжется смерть от естественных причин всего в сорок четыре? Послушаем еще раз рассказ биографа: «Утром в воскресенье, 21 февраля, когда еще не звонили к службе, Спиноза спустился вниз и беседовал с хозяином и хозяйкой дома». Допустим, было около десяти утра – и мы можем сказать, что Спиноза в это время оставался жив и благополучен. Но притом «он вызвал из Амстердама врача, – утверждает биограф, – которого я считаю нужным назвать двумя инициалами, Л. М. Этот Л. М. приказал челяди доставить ему старого петуха и немедленно приготовить его, чтобы Спиноза в полдень поел бульона. Так и случилось, а кроме бульона, после того как домовладелец и его супруга возвратились из церкви, Спиноза с аппетитом съел еще и кусок старой петушатины.
Днем Л. М. оставался со Спинозой наедине, потому что домочадцы вновь отправились в церковь. Возвратившись обратно, они были поражены, узнав, что Спиноза умер около трех часов пополудни в присутствии Л. М., который тем же вечером отбыл в Амстердам ночным судном, не уделив покойному ни малейшего внимания и не заплатив по счету. Без сомнения, он как нельзя охотнее пренебрег своим долгом, так как заполучил серебряные монеты – и крупные, и мелочь, – а также нож с серебряной рукояткой, и скрылся с добычей».
Мы видим, господа, что совершилось убийство, и понимаем, каким именно образом это произошло. Именно Л. М. убил Спинозу из-за денег. Крови обнаружено не было: без сомнения, Л. М. задушил несчастного Спинозу, больного, истощенного и слабого, при помощи подушки – ведь бедняга едва выжил после поистине адского обеда. Но кто такой этот Л. М.? Уж точно, речь не идет о Линдли Мюррее: мне доводилось лично встречать его в Йорке в 1825 году и, между нами, не думаю, что он на такое способен, тем более по отношению к собрату-филологу – а как вам известно, господа, Спиноза – автор еврейской грамматики, достойной всяческого почтения.
Гоббс – и я никогда не мог понять, почему и на каком основании, – так и не был убит. Здесь профессионалы семнадцатого века крупно просчитались, ведь он, с какой стороны ни посмотри, явился бы превосходной жертвой покушения: в самом деле, кроме худобы и слабости – я могу доказать это – у него водились деньжата, и, что особенно забавно, он даже не имел права оказывать сопротивление. По его же собственным воззрениям, непреодолимая сила по праву властвует над всеми, так что сопротивление ей, коль она вздумает лишить тебя жизни, есть худший из всех видов бунта. Однако, господа, хоть он и не был убит, я счастлив уверить вас, что, по его собственному свидетельству, Гоббс трижды оказывался на волосок от смерти. Первая попытка убийства состоялась весной 1640 года, когда он пытался распространять от имени короля некую рукопись, направленную против Парламента. Кстати, после этого рукописи никто не видел, но Гоббс утверждал: «Если бы Его Величество не распустил в мае Парламент, моя жизнь подверглась бы опасности». Роспуск Парламента, однако, ни к чему не привел: вскоре, в ноябре того же года, Долгий парламент[26] был созван опять, и Гоббс, во второй раз опасаясь за свою жизнь, успел скрыться во Франции. Опасения его носили оттенок безумия – подобно тому, каким страдал Джон Деннис[27], который полагал, что Людовик XIV никогда не заключит мир с королевой Анной, если французы не получат его (Денниса) голову, и под воздействием своей паранойи бежал подальше от побережья. Во Франции Гоббсу и его горлу удавалось избегать опасности в течение десяти лет, но, в конце концов, желая заслужить милость Кромвеля, он опубликовал «Левиафан»[28]. Тем самым старик отпраздновал труса[29] в третий раз: ему казалось, что мечи людей короля вот-вот коснутся его глотки – точно так же поступили с послами Парламента в Гааге и Мадриде. Вот как он изложил это на плохой латыни:
Tum venit in mentem mihi Dorislaus et Ascham;
Tanquam proscripto terror ubique aderat[30].
И, соответственно, бежал домой, в Англию. Сейчас, конечно, мы можем справедливо полагать, что за написание «Левиафана» этот человек заслужил палок и заработал их вдвое или втрое за сочинение пятисложного стиха с такой отвратительной концовкой, как «terror ubique aderat!» Но желать ему чего-либо сверх этого избиения никому не приходило в голову. И, по сути, всю историю он выдумал, чтобы похвастаться. В безудержно язвительном письме, адресованном некоему «ученому мужу» (а именно Уоллису, математику), он приводит совершенно другую версию происходящего и утверждает, что бежал домой, «потому что не мог доверить свою безопасность французскому духовенству», намекая, что, вероятно, будет убит из-за вероисповедания. Последнее послужило бы отменной шуткой: принести Фому Неверующего в жертву вере.
Бахвальство или нет, но, однако, остается бесспорным одно: Гоббс до конца жизни боялся, что его убьют. Это доказывает еще одна история, которую я хочу вам поведать, – не из рукописи, но, по свидетельству мистера Колриджа, источника лучшего, чем рукопись: книги, теперь полностью забытой, а именно «Исследование взглядов мистера Гоббса в виде диспута между ним и студентом-богословом», опубликованной за десять лет до кончины Гоббса. Имени автора на обложке не значится, но он известен – Теннисон, тот самый, что стал Архиепископом Кентерберийским через тридцать лет после Тиллотсона. Во вступительном слове говорится: «Некое духовное лицо (несомненно, сам Теннисон) ежегодно посвящало целый месяц путешествиям по различным частям острова. Одно из этих путешествий, частично вдохновленное описаниями Гоббса, привело его в Дербишир. Оказавшись там, путешественник не мог не наведаться в Бакстон; едва он прибыл туда, как судьба ему улыбнулась: у дверей постоялого двора спешивалась компания джентльменов, а среди них – долговязый тощий субъект, который, как выяснилось, был ни больше ни меньше, а самим Гоббсом, прискакавшим верхом, должно быть, из Чатсворта. При встрече с подобным светилом путник, ищущий ярких впечатлений, не мог не завязать знакомства, даже рискуя наскучить. К счастью для его замысла, двое спутников покинули Гоббса по срочному делу, так что наш путешественник, ради развлечения во время остановки в Бакстоне, убедился: Левиафан находится в его полном распоряжении, и был удостоен чести стать его собутыльником по вечерам. Гоббс, кажется, вел себя сначала весьма неприветливо, так как опасался духовных лиц, но затем, смягчившись, выказал общительность и чувство юмора, и они даже условились пойти вместе в баню». Как Теннисон рискнул влезть в воду рядом с Левиафаном, я представить не могу, однако это случилось и они плескались подобно двум дельфинам, хотя Гоббс в то время находился в преклонных летах, и «во время отдыха, перед тем как начать вновь плавать и окунаться с головой в воду (то есть нырять), они обсудили тысячу вещей касательно античных бань и Истоков Всего Сущего. Приятное времяпрепровождение продолжалось около часа, затем, обсушившись и одевшись без помощи прислуги, оба уселись в ожидании ужина, намереваясь восстановить свои силы и, подобно Deipnosophilæ[31], скорее насладиться разговором, чем выпивкой. Но эти невинные намерения были прерваны шумом: незадолго перед тем челядь с присущей ей грубостью затеяла спор. Мистер Гоббс, заслышав шум, казалось, обеспокоился, хотя спорщики не приближались к нему». Почему бы он так вел себя, господа? Не сомневаюсь, вы представите в качестве объяснения добродушие и бескорыстную любовь к миру и гармонии, как нельзя лучше подходящие человеку преклонных лет, к тому же философу. Однако послушайте, что было дальше: «Он не сразу вернул себе присутствие духа, но тотчас связал происходящее с собственной персоной и понизил голос, озабоченно пересказав – возможно, не раз – историю Секста Росция, убитого после ужина в Палатинских купальнях. Невольно приходит в голову не слишком близкая аналогия с замечанием Цицерона об Эпикуре Атеисте, который сильнее, чем все прочие, боялся того, чье существование отвергал: Богов и Смерти». Всего лишь по совпадению места – то есть бань, и времени ужина мистер Гоббс предрек себе судьбу Секста Росция. Какую логику здесь можно отыскать, кроме той, согласно которой этому человеку везде и всюду чудились убийцы? Наш Левиафан опасался уже не клинков английских роялистов и французских клириков, но «утратил от испуга всяческие манеры» в пивной из-за ссоры между простыми дербиширскими мужланами, которые скорее сами бы пришли в ужас, увидев эти живые мощи, неизвестно как дотянувшие до новых времен.
