Ник Реннисон - Биография Шерлока Холмса
В начале столетия Холмс был занят как никогда, и снова Уотсон описывает лишь немногие из его дел. За год 1901-й у нас есть три. Первое из них – это таинственное исчезновение леди Френсис Карфэкс, из-за которого Уотсону пришлось мчаться через пол-Европы. Второе – странные обстоятельства смерти ревнивой супруги финансиста Нейла Гибсона возле Торского моста. Наконец, третье и, возможно, самое знаменательное – это «Случай в интернате».
На протяжении всей своей карьеры Холмс вел себя как человек, для которого такая будничная банальность, как зарабатывание хлеба насущного, представляет лишь незначительный интерес. Однако его отношение к деньгам сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
Отчасти его сковывает убеждение, что профессия частного сыщика не пристала джентльмену из старинной семьи, каким он был. Когда он беспечно говорит Элен Стоунер в «Пестрой ленте»: «Конечно, у меня будут кое-какие расходы, и их вы можете возместить, когда вам будет угодно», нам предстает человек, который предпочитает выглядеть отстраненным дилетантом сыскного дела.
В других случаях Холмс ссылается на строгую систему вознаграждений, которой он, по его словам, придерживается. «Мои профессиональные услуги оплачиваются по установленной таксе. Я ее не изменяю, разве что отказываюсь от платы вовсе». Это, очевидно, неправда, как следует из событий, описанных Уотсоном в «Случае в интернате». Чек от герцога Холдернесса, который бережно убирает в записную книжку Холмс, выписан на чудовищную сумму.
Хотя в утверждении Холмса «я человек небогатый» сквозит ирония (финансово он был обеспечен начиная с 1890-х годов), те шесть тысяч фунтов равняются почти полумиллиону, по сегодняшним меркам. Если мы станем искать средства, которые позднее позволили Холмсу купить коттедж на живописном морском побережье, то далеко искать не придется.
Записи Уотсона за 1902 год более обширны, чем можно было бы предположить исходя из его обстоятельств. В тот год он женился вторично и снова занялся врачебной практикой, на сей раз на Куин-Энн-стрит (улице Королевы Анны). Хотя, выражаясь словами Холмса, доктор «бросил его ради жены», Уотсон оставался частым гостем в квартире на Бейкер-стрит, но дружба, которой было уже более двадцати лет, сделалась иной.
К моменту публикации «Человека на четвереньках» Уотсон, которому уже было слегка за семьдесят, имел достаточно досуга, чтобы переосмыслить былое и понять, что Холмс по природе своей не способен к истинной дружбе. В их отношениях доктор всегда давал больше, чем получал в ответ.
Когда он говорит, что «был где-то в одном ряду с его [Холмса] скрипкой, крепким табаком, его дочерна обкуренной трубкой, справочниками и другими, быть может более предосудительными, привычками» и что многие из рассуждений сыщика «могли бы с не меньшим успехом быть обращены к его кровати», эти слова, скорее всего, подсказаны горечью и обидой на то, как обращался с ним все минувшие годы Холмс. Впрочем, это честное и проницательное суждение.
Хотя Уотсон перенес на бумагу больше приключений, чем позволяло ожидать его изменившееся положение на Бейкер-стрит, за 1902 год сохранились очерки лишь о пяти делах.
В самом последнем, который они с Дойлом подготовили для публикации – «Происшествии в усадьбе Олд Шоскомб», – Уотсон оглядывается на два с лишним десятилетия назад, когда их с Холмсом изрядно озадачило странное поведение сэра Роберта Норбертона и его сестры леди Беатрис Фолдер.
«Три Гарридеба», где слышатся иронические отголоски ранних дел Холмса, и «Три фронтона», в котором идет лихорадочная охота за неопубликованным романом, также относятся к этому году, который Уотсон вспоминает с высот старости.
Случай с «Алым кольцом», опять же относящийся к 1902 году, возможно, наиболее интересен, поскольку служит доказательством лингвистических дарований Холмса (вполне очевидно, что он понимает итальянский язык достаточно хорошо, чтобы расшифровать тайные послания на этом языке) и нежелания Уотсона открыто писать об итальянских тайных обществах конца XIX века.
В уцелевшей рукописи рассказа зловещая организация недвусмысленно названа каморрой. Но к тому времени, когда Уотсон и Дойл закончили работу над текстом и рассказ был опубликован в «Стрэнд мэгэзин», благоразумие замкнуло уста откровенности. Все еще процветавшая тогда каморра превратилась в общество карбонариев, которые в начале XX столетия были для итальянцев не более чем эхом их истории[94].
Еще одно известное в некоторых подробностях событие 1902 года требует нашего внимания. В июне 1902 года Холмс отказался от звания рыцаря. Если бы он принял его, то появился бы в том же списке награжденных, что и его агент и друг Артур Конан Дойл, который был пожалован этим званием за участие в Англо-бурской войне. Почему Холмс отказался от рыцарского достоинства?
Верно, он всегда говорил о своем безразличии к почестям. Когда Майкрофт в рассказе «Чертежи Брюса-Партингтона» предполагает, что брату, возможно, захотелось бы увидеть свое имя в очередном списке награжденных, Холмс лишь улыбается и качает головой: «Я веду игру ради удовольствия».
Тем не менее семь лет назад за услуги, оказанные им в деле с чертежами Брюса-Партингтона, он удостоился личной аудиенции у королевы Виктории, подарившей ему великолепную булавку для галстука.
В 1902 году в рыцари особо отличившихся подданных посвящал уже ее сын, взошедший на престол король Эдуард VII, к которому Холмс не питал особого уважения, считая его эгоцентричным прожигателем жизни.
За предыдущие два десятилетия сыщику несколько раз приходилось (зачастую против воли) спасать репутацию принца Уэльского, сглаживая последствия его проступков. А через три месяца после того, как Холмс отказался от предложенной Эдуардом чести, он вновь улаживал великосветский скандал по личной просьбе монарха. Знатный клиент в одноименном рассказе почти наверное король.
Тем не менее за пренебрежительным отказом Холмса кроется причина иная, нежели его личное мнение об Эдуарде.
Истинное объяснение следует искать в том факте, что в 1902 году сыщик был официально мертв. Как мы уже видели, выдумка о гибели Холмса в Рейхенбахском водопаде была развеяна уже в конце 1890-х. Многие теперь знали, что он уцелел, но Холмс по собственным загадочным соображениям все еще настаивал на сохранении «тайны». Принять рыцарское достоинство означало бы окончательно разрушить мистификацию с его «гибелью». Между тем в то время Холмс вынашивал идею новой дымовой завесы, которая позволила бы ему по возможности сохранить анонимность. Он планировал свой «уход на покой».
Глава тринадцатая
«Небольшая ферма в Даунсе»
В рассказе «Львиная грива», написанном от лица самого Холмса, сыщик так говорит о своем новом обиталище, куда он якобы удалился на покой: «Моя вилла расположена на южном склоне возвышенности Даунс, с которой открывается широкий вид на Ла-Манш. <…> Дом мой стоит на отшибе, и в моем маленьком владении хозяйничаем только я с моей экономкой да пчелы». Уотсон говорит о «маленькой ферме в Даунсе, в пяти милях от Истбурна». Вот сюда-то, как нас убеждают, Холмс удалился от активной жизни в 1903 году.
В события, как их излагает Уотсон, мягко говоря, трудно поверить. Неужели мы действительно должны согласиться, что человек столь энергичный и приверженный своей работе, как Холмс, в сорок девять лет просто уедет из Лондона, чтобы четверть века бездельничать на морском побережье, присматривая за пчелами и даже не пытаясь взяться за свой opus magnum[95] об искусстве научного сыска?
Это ведь тот самый человек, который, по уверениям Уотсона, не может жить без напряженной умственной работы. Это тот самый человек, который однажды сказал в «Знаке четырех»: «Я не помню случая, когда работа меня утомляла, зато безделье меня изнуряет». Это тот самый человек, который заявляет: «Мой мозг, подобно перегретому мотору, разлетается на куски, когда не подключен к работе, для которой создан» («В Сиреневой сторожке»).
Когда Холмс утверждает, что, «поселившись на своей маленькой суссекской вилле», он целиком «погрузился в мир и тишину природы, о которых так мечтал в течение долгих лет, проведенных в туманном, мрачном Лондоне», единственно уместной реакцией читателя будет недоверчивый смешок.
Холмс предостаточно напитался восхваляемым им бальзамом природы за свое детство в уединении Хаттон-ле-Вереска, и нет никаких свидетельств, что он когда-либо тосковал по нему с тех пор, как покинул отчий кров в 1873 году. Напротив, Уотсон замечает, что «любви к природе не нашлось места среди множества его [Холмса] достоинств»[96]. А потому можно смело предположить, что полное уединение в Даунсе Холмс счел бы изгнанием, лишающим его всех интересов и стимулов.
