Зовите меня Апостол - Бэккер Р. Скотт
Фабрика — один здоровенный зал, только там и сям лестницы торчат, ведущие наверх, в офисы. Хлам сбился в кучи, точно принесенный морем, между ними свободно. Я поводил фонарем. На стенах — граффити типа того, что я привык видеть в Джерси, — жалкое подражание стилю барокко. Надпись та же, что видел при въезде в город: «Все похер, всех на хер». Из пола там и сям торчат ржавые пеньки — крепления для станин. Кругом мерзость запустения, смердит гнилой водой и промышленными отходами. В сумраке высятся огромные туши прессов — наверное, слишком древних и негодных для распродажи уже во времена, когда фабрика закрывалась.
Молли с Ноленом послушно двинулись за мной. А у меня случился приступ памяти. Бывает, иногда прицепится мелодия и всплывает в самой неподходящей обстановке. В ушах заиграли «Трагично хиповые». Я напрягся, стараясь сунуть в память заглушку и вызвать что-нибудь более подходящее. Например, «Black Sabbath» — очень кстати, если Молли права и мы найдем пальцы «мертвой Дженнифер» или ее труп. Это важно — моя память безукоризненно сохраняет эмоции. Если состыкуются вещи с разных концов спектра, к примеру слащавое мурлыканье с кровавым фаршем, дурно бывает вспоминать. До тошноты дурно: представьте, каково запихнуть в рот одновременно устрицы и пломбир.
Я не знаю, что задержало мой взгляд, когда фонарь высветил здоровенный верстак. Наверное, показался необычно чистым, незахламленным. Я подошел, ступая по растрескавшимся, качающимся под ногами шлакобетонным блокам. Верстак был вроде тех огромных железных штуковин, какие стоят в школьных мастерских. Чудовище — под таким можно школьников прятать, когда коммунисты начнут ядерную войну. Размером с бильярдный стол и, наверное, потяжелее.
А вот на нем…
— О боже! — выдохнула Молли в тишину, сделавшуюся вязкой и душной.
Крест был обычный — два куска гладкого дерева. А у концов его, делая крест свастикой, лежали большие пальцы рук и ног.
Мы стояли молча, ошеломленные, не решаясь и дохнуть. Я и верил глазам, и не верил. Знал: пальцы настоящие. Но выглядели они словно подделки из дешевой лавки. В особенности ногти — будто свечной воск.
— Он с ума сошел, — прошептала Молли, лицо — бледней отрубленных пальцев.
Мы сообразили, о ком она.
— Нет, это не преподобный Нилл, — сказал я убежденно.
Интересно, откуда появилась эта уверенность — из понимания типов вроде Нилла, наверное. Он уже приложился к власти, распробовал вволю. Нолен говорил, «третьи» хозяйничают в городе. Зачем им такой риск?
— Кто же тогда? — вскрикнула Молли.
— Тот, кто хочет Нилла подставить.
Просто и ясно. Когда дело касается власти, люди мыслят на удивление логично и рационально. Говорил же Альберт: борцы за превосходство белой расы в основном друг по дружке работают.
— Калеб? — спросил я, тревожась.
Бедняга. Он из тех, кто вечно путается под ногами, всегда не вовремя и невпопад. Я представил, как его дочь барахтается и визжит в бассейне. Как вопит Дженнифер Бонжур среди куч мусора…
— Калеб?
Стоит оцепенело — глыба страха, облаченная в полицейскую форму. А Молли, минуту назад охваченная ужасом и отвращением, теперь приобрела вид деловитый и сосредоточенный, почти заговорщицкий — будто выиграла второй раз в лотерею и не спешит объявлять о выигрыше, чтобы не злить соседей.
— Я знаю, как нам победить их, — ответила на мой вопросительный взгляд.
— Как же? — Голос Нолена дрожал.
До сих пор думаю: может, он и вправду мысленно видел дочь, плещущуюся, ничего не подозревая, в бассейне, и безумные глаза преподобного Нилла, глядящие на нее?
— Гласность! — объявила Молли, и сквозь ее страх и омерзение явственно проступило торжество. — Мы растревожим совесть всей страны!
Девочка отыскала наконец золотую жилу. Бедная Дженнифер!
Даже для циника вроде меня это сюрприз. «Гласность». «Растревожим совесть». Поразительно, как словечки из дешевой публицистики и политиканских речей проникают в повседневную жизнь обычных людей и звучат почти нормально.
До чего же у меня насыщенная идиотизмом жизнь! Битком набитая глупостями.
Молли ляпнула и — бах! — страх, жуть и адреналин ушли куда-то в ночь. Вот она — могучая, победительная сила пошлости: стоим среди ночи в развалинах древней фабрики, перед нами на железном столе обрезки кого-то недавно дышавшего и говорившего, нервы как струны, и — упс! Только грязь, усталость и скука. Если бы не Нолен и его гребаная форма, я бы, наверное, затянулся травкой.
М-да. Пора домой. Одна закавыка: нам повезло сопровождать шефа полиции на пути к замечательному открытию. На лице Нолена отразилась напряженная работа мысли: бедолага явно перебирал варианты будущего, от черного к чернейшему.
— Ребята, может… э-э… я сам с этим справлюсь?
— Само собой, — заключил я мудро. — Лучше, если ты обнаружишь это после того, как высадишь нас у мотеля.
Молли подозрительно сощурилась — снова типично женская реакция. Так они всегда кривятся, если почуют мужской заговор.
— Апостол, ты о чем?
Да уж, неприятная, но, увы, нередкая коллизия: столкновение желаний сохранить лицо и сделать нужное дело. Как ответить? Сказать: мол, извини, подруга, сам знаю — мудак я, потому побереги нервные клетки? Увы, не пройдет. Наш общий друг Нолен — из тех, кто живет в непрерывном страхе, боясь ошибиться, споткнуться, поддаться слабости. Он и сейчас только смотрит на Молли, беспомощней щенка, и глаза его кричат: это я, я должен приказывать, помогать и защищать, но я… хм… я не могу…
Я решил: хватит с меня немого кино.
— Слушай, Молли: бежать и кричать о нашей находке немножко, так сказать, не по регламенту. Калеб нам помог — так и мы ему поможем.
Во взгляде Нолена прочиталась благодарность.
— Но я же напишу про это, напишу, правда?
Направила луч фонарика в Нолена, прямо проткнула беднягу.
— Конечно же, Молли. Только на сей раз сама будешь своим «анонимным источником».
Знал же: съест пилюльку и еще попросит. Точно, обрадовалась, даже, пожалуй, слишком.
Пошли назад между кучами мусора, убитые горем и подавленные — каждый по-своему. И не только увиденным, но тем, как ближние отреагировали. Жизнь имеет свойство замутить даже простейшие вещи. Теперь уже ясно всем: Дженнифер Бонжур мертва, и вот мы стоим вокруг свидетельства ее смерти и обсуждаем, как представить себя повыгоднее.
По правде говоря, меня увиденное не слишком задело. Люди умирают. Скверно, да. И больно. Даже очень. Но когда вы коп, или журналист, или частный сыщик, вам чужая смерть на пользу. Это ваш хлеб. Человек из всего научился извлекать выгоду.
Мы тащились по индустриальным закоулкам, раздумывая каждый о своем. Затем из темноты донесся шорох — справа. Повернулись, встревоженные. В свете фонарей мелькнула тень кого-то растрепанного, в лохмотьях…
И тут пистолет Нолена грохнул в ночь.
Как ни странно, я толком не помню произошедшего. В памяти откладываются впечатления, а я бываю рассеянным, отвлекаюсь. Тогда и память рассредоточена, и картинка остается размытой, несвязной.
Я тогда обдумывал, как бы оторвать Молли от ее ноутбука с репортажем и затащить в постель. Конечно, мне бы больше польстило, если бы в ту тяжкую минуту я размышлял, скажем, о происхождении многоклеточных организмов или о трагедии создания атомной бомбы, но мысли мои были заняты задницей Молли.
— Не-е-ет! — дико завопил Нолен. — Не-е-е-ет!!!
Я заковылял вперед, отыскивая источник шороха и хрипов. Фонарь трясся у Нолена в руках, и моя тень плясала по стенам. Луч света от моего фонаря тыкался в кирпич стен, раскрашивая их пастелью, резко высвечивая хлам на полу. Почему-то кровь показалась черной. Я знаю: она красная была, как и положено крови, но память записала ее черной.
Человек лежал и перебирал ногами — будто отплясывал джигу на невидимом вертикальном полу. Я сразу понял: наповал, дырка в голове. А шеф полиции Калеб Нолен — в глубоком дерьме. Убийство по неосторожности.
