Ю Несбё - Охотники за головами
Я ждал, пока он все-таки поднимет свой взгляд и встретится с моим.
– Рак, – сказал я.
– Что?
– Химиотерапия.
Он трижды моргнул.
– Три курса, – сказал я.
Его кадык дернулся, когда он сглотнул. Я видел, его уверенность поколебалась. Ну, давай же! Мне надо скорее лечь в постель, затылок разболелся просто дико. Я не отводил взгляда. Наконец это сделал он.
– Сорри, – сказал он и протянул мне карточку обратно. – Мне никак нельзя попасть в неприятную историю. Я и так под наблюдением. Наличных у вас нет?
Я покачал головой. Купюра в двести крон и монета в десять – вот и все, что осталось у меня после покупки билета на поезд.
– Сорри, – повторил он и вытянул руки, словно в мольбе, так что карточка уперлась мне в грудь.
Я взял ее и вышел.
Не было никакого смысла пытать счастья в других гостиницах: если карточку не взяли в «Леоне», то не возьмут и в них. А в худшем случае поднимут тревогу.
Я перешел к плану «Б».
Я был новичком, чужаком в этом городе. Без денег, без друзей, без прошлого. Был никем. Фасады, улицы и прохожие представали мне иными, чем Роджеру Брауну. Тонкая облачная пелена закрыла солнце, и стало еще на несколько градусов холоднее.
На Центральном вокзале пришлось спросить, какой автобус идет в Тонсенхаген, а когда я вошел в автобус, шофер почему-то обратился ко мне по-английски.
От остановки до дома Уве я преодолел два утомительных подъема в гору, но все равно замерз, пока туда добрался. Покружив несколько минут вокруг, чтобы удостовериться, что рядом нет полиции, я быстро подошел к дому и отпер дверь.
Внутри было тепло. Отопление с программируемым термостатом. Я набрал «Наташа», чтобы отключить сигнализацию, и вошел в спальню-гостиную. Здесь пахло так же, как в прошлый раз. Немытой посудой, грязным бельем, оружейным маслом и серой. Уве все так же лежал на кровати, как и день назад, когда я оставил его. Хотя казалось, прошла целая неделя.
Я нашел пульт, лег на кровать рядом с Уве и включил телевизор. Пролистал странички телетекста, но там не было ничего ни о пропавшей полицейской машине, ни о погибших полицейских. Наверняка полиция Элверума уже спохватилась, но будет тянуть с заявлением об исчезновении машины на случай, если все это окажется банальным недоразумением. Однако рано или поздно машина найдется. Интересно, сколько времени у них уйдет, чтобы установить, что труп в зеленом спортивном костюме и без кончиков пальцев – это не задержанный Уве Хикерюд? Минимум сутки. Максимум двое.
Я, конечно, мало что смыслил в таких вещах. И новый Роджер Браун знал не больше моего о полицейских процедурах, но он хотя бы понимал: в ситуации, требующей быстрых решений на основе сомнительной информации, надо рисковать, а не ждать, пока станет слишком поздно, и поддаваться страху можно ровно настолько, чтобы он обострил чувства, но не мог парализовать.
Поэтому я закрыл глаза и уснул.
Когда я проснулся, часы в телетексте показывали двадцать ноль три. А под часами шла строка о том, что как минимум четыре человека, из них трое – полицейские, погибли в дорожной аварии близ Элверума. Машины хватились еще в первой половине дня, а во второй ее обломки обнаружились в перелеске на берегу реки Треккэльва. Пятого пассажира, также полицейского, в ней не оказалось. По предположениям полиции, его выбросило из машины и он упал в реку, в связи с чем были начаты поиски. Полиция просила общественность сообщить о водителе угнанного трейлера с надписью «Кухни „Сигдал“» на кузове: брошенный трейлер был найден на лесной дороге в двух милях от места аварии.
Как только они поймут, что пропавший – это задержанный Хикерюд, то рано или поздно сюда заявятся. Мне надо искать другое место для ночлега.
Я вдохнул и задержал дыхание. Потом, перегнувшись через труп Уве, взял с тумбочки телефон и набрал единственный номер, который помнил наизусть.
Она взяла трубку после третьего гудка.
Вместо обычного смущенного, но теплого «привет» Лотте ответила еле слышным «да?».
Я тут же положил трубку. Я хотел только удостовериться, что она дома. Будем надеяться, что она и позже никуда не уйдет.
Я выключил телевизор и встал.
После десятиминутных поисков я нашел два пистолета: один в шкафчике в ванной, другой был засунут за телевизор. Я выбрал второй, черный, маленький, и пошел на кухню, выдвинул ящик, достал две коробки, одну с боевыми патронами, другую с надписью «blanks», вставил в магазин боевые патроны, зарядил пистолет и поставил на предохранитель. Я сунул пистолет за пояс брюк, как это делал Клас Греве. Пошел в ванную и положил первый пистолет на место. Закрыв шкафчик, я продолжал стоять, разглядывая себя в зеркале. Лицо красивой формы и четких очертаний, брутальная нагота головы, яркий, почти лихорадочный блеск глаз и рот – безвольный, но решительный, безмолвный, но красноречивый.
Вне зависимости от того, где я проснусь завтра утром, на совести у меня будет убийство. Преднамеренное убийство.
19. Преднамеренное убийство
Ты идешь по своей улице. Стоишь в вечерних сумерках под деревьями и смотришь на собственный дом, на свет в окнах, на мелькнувший силуэт за занавеской – возможно, силуэт твоей жены. Сосед на вечерней прогулке со своим сеттером проходит мимо, смотрит на тебя и видит чужака на улице, где большинство знает друг друга. Сосед насторожен, и сеттер негромко ворчит, оба чуют, что ты терпеть не можешь собак. Потому что животные и люди сплачиваются против посторонних, вторгающихся сюда, на этот склон, в их крепость, высящуюся над городом с его суетой и бестолковой, случайной смесью интересов и целей. Здесь, на холме, они хотят лишь, чтобы все шло как идет, потому что все идет хорошо и незачем пересдавать колоду заново. Нет уж, пусть тузы и короли остаются в тех же руках, что и теперь, неуверенность вредна для инвестиционного климата, жесткие рамочные условия гарантируют высокую производительность труда, которая, в свою очередь, идет на пользу всем. Надо что-то сперва создать, чтобы было что делить.
Удивительное дело: самым большим консерватором из всех встреченных мною в жизни был шофер, возивший людей, получавших в четыре раза больше его самого и разговаривавших с ним с той высокомерной снисходительностью, которую может передать только самая корректная вежливость.
Отец как-то сказал, что если я стану социалистом, то чтобы ноги моей в его доме не было, и к матери это тоже относится. Вообще-то, он был тогда не совсем трезв, но тем больше оснований верить, что он не кривил душой. Он, кстати, считал, что в индийской кастовой системе что-то есть, и коль скоро мы по воле Божьей рождены в своем сословии, то наш злосчастный долг – прожить свою жалкую жизнь именно в нем. Или, как отвечает звонарь, когда пробст Сигисмунд предлагает ему перейти на «ты»: «Звонарь – это звонарь, а пробст – это пробст»[33].
Поэтому моим бунтом – бунтом сына шофера – стало высшее образование, брак с дочкой капиталиста, костюмы от Фернера Якобсена и дом в Воксенколлене. Но удар пришелся мимо цели. Отцу хватило наглости простить меня и притворства, чтобы изобразить, что он мной гордится. И я знал, рыдая, как ребенок, на похоронах, что плачу не от горя по маме, а от лютого гнева на отца.
Сеттера и соседа (примечательно, я уже не помнил, как его зовут) поглотила темнота, и я перешел дорогу. На улице не было чужих машин, и, припав лицом к окошку гаража, я увидел, что и там тоже пусто.
Я поспешно скользнул в сырую, почти осязаемую темноту сада и встал под яблонями, под которыми, как я знал, разглядеть что-либо было невозможно.
Но ее я мог видеть.
Диана расхаживала туда-сюда по гостиной. Ее нетерпеливые жесты в комбинации с телефоном «Прада», прижатым к уху, заставляли предположить, что она пытается дозвониться кому-то, чей номер не отвечает. Она была в джинсах. Ни на ком джинсы не сидят так, как на Диане. Несмотря на белый шерстяной свитер, свободной рукой она обхватила себя за плечи, словно мерзла. Большой дом постройки тридцатых годов не сразу прогреешь, если на улице резко холодает, хоть все печки включи. Я ждал, чтобы удостовериться, что она одна. Проверил пистолет за поясом брюк. Сделал глубокий вдох. Это будет самым трудным делом в моей жизни. Но я знал, что справлюсь. Что этот новый, он справится. Наверное, слезы подступили именно поэтому, хотя исход был уже предрешен. Я позволил им течь. Они струились теплой лаской вниз по щекам, покуда я сосредоточился на том, чтобы не шевельнуться, не сделать бесконтрольного вздоха, не всхлипнуть. Через пять минут я их выплакал и вытер. Затем направился к входной двери и открыл ее как можно тише. Остановился в коридоре и прислушался. Казалось, сам дом затаил дыхание, единственным, что нарушало тишину, были ее шаги по паркету наверху в гостиной. Но скоро и они стихнут.
Было десять часов вечера, и за дверью, закрытой на цепочку, я разглядел бледное лицо и карие глаза.
