Мэри Кубика - Милая девочка
Она не отрывается от рисунка, пытается даже сделать вид, что не слушает меня. Нет, это не так.
– А ведь это была моя жизнь. Знаешь, когда первый раз пробуешь, понимаешь, что это вредно. Сигареты, например. Травку. Но убеждаешь себя, что все в порядке, ты все держишь под контролем. Попробуешь разок, и все. Просто ради интереса. И внезапно понимаешь, что все, ты попал – не можешь выбраться, как бы ни хотел. Дело не в том, что мне очень нужны были деньги, хотя и это тоже. Если бы отказался, меня бы грохнули. Или подставили по-крупному, и я бы гнил за решеткой. Порой жизнь не дает нам возможности ответить «нет».
Ее рука повисает в воздухе. Интересно, что она скажет. Какую-нибудь заумную фразу. Но я ошибаюсь. Она молчит. Вена постепенно исчезает, рука становится твердой. Взгляд становится добрее. Она смотрит прямо на меня и кивает.
Ева. После
Из коридора мне видно, как Джеймс заходит в комнату Мии. Его торопливые шаги хорошо слышны и заставляют ее проснуться. Распахнув полные ужаса глаза, она быстро садится в кровати. Сердце готово выскочить из груди от страха, такое впечатление, что она сейчас упадет в обморок. Нескольких минут ей хватает, чтобы прийти в себя, оглядеть знакомую обстановку: шкаф, в котором до сих пор хранится одежда времен учебы в школе, плакат с изображением Леонардо Ди Каприо, повешенный ею лет в четырнадцать, джутовый коврик. Наконец все встает на места, она понимает, где находится. Она дома. В безопасности. Уткнувшись лицом в ладони, начинает плакать.
– Одевайся, – говорит Джеймс. – Едем к мозгоправу.
Он выходит, и я врываюсь в спальню, чтобы помочь Мии собраться, подобрать подходящую одежду из шкафа. Я стараюсь успокоить ее, помочь ощутить себя дома, там, где с ней не случится ничего плохого.
– Тебя никто не обидит, – шепчу я, хотя и сама не очень в это верю.
Мия завтракает в машине. Жует тост, который я приготовила в дорогу. Она вертит его в руках, словно не знает, что делать, но я время от времени поворачиваюсь к ней и повторяю:
– Откуси еще кусочек.
Я благодарю доктора Родос за то, что она нашла для нас время утром. Джеймс берет ее под локоть и отводит в сторону для приватного разговора, а я помогаю Мии устроиться на кушетке. За спиной хлопает дверь, и я понимаю, что эти двое решили выйти и поговорить без свидетелей.
Сегодня доктор Родос будет говорить с Мией о ребенке. Мия отрицает само существование плода, кажется, я тоже. Впрочем, она едва произнесла и несколько слов на эту тему. Ребенок. Она задыхается, стоит мне или Джеймсу напомнить ей об этом. Мия уверена, что этого не может быть.
Думаю, ей будет полезно поговорить об этом с доктором Родос, все же она профессионал и незаинтересованное лицо. Она сможет понять, какие у Мии планы. Едва подумав об этом, представляю, как дочь спрашивает:
– Планы в связи с чем?
И доктор напоминает ей о беременности.
– Давай договоримся, Ева, – обращается ко мне Джеймс, когда Мия и доктор Родос скрываются в кабинете. – Полагаю, ты понимаешь, что Мии не нужен внебрачный ребенок, да еще от этого человека. Как можно скорее она должна сделать аборт. – Он задумывается, очевидно ведомый собственной логикой. – Людям мы скажем, что случился выкидыш. Стресс. Ребенок не выжил.
Я молчу. Не могу ничего сказать. Джеймс смотрит на портфель. Предстоящее переизбрание волнует его больше, чем судьба дочери и ее ребенка.
Пытаюсь убедить себя, что это правильно.
Я не понимаю, не лгу ли себе.
Так было не всегда. Джеймс не всегда отстранялся от семейных проблем.
Днем, когда в доме тихо – Джеймс уехал на работу, а Мия спит, – я предаюсь поиску теплых воспоминаний о муже и детях. Рассматриваю старые фотографии, где держу на руках завернутую в одеяльце сначала Грейс, а потом Мию, видео, на которых мои девочки еще совсем крошки, слушаю голос Джеймса, – совсем другого Джеймса – когда он поет им колыбельные. Вспоминаю, как мы праздновали их дни рождения и первый день в школе – особенные и очень важные в жизни моменты, которые Джеймс старался не пропускать. Мне удается раскопать фотографии, сделанные, когда Джеймс учил девочек ездить на велосипеде уже без поддерживающих колес, или плавать в большом бассейне в отеле, или показывал рыб в аквариуме.
Джеймс родился в богатой семье. Отец его был адвокатом, как и дед, и, кажется, прадед.
Честно говоря, я не знаю точно. Его брат Марти член палаты представителей, а Брайан лучший анестезиолог в городе.
Дочери Марти, Дженнифер и Элизабет, тоже адвокаты по делам корпоративной и интеллектуальной собственности, уважаемые люди. Брайану посчастливилось иметь сыновей. Троих: адвокат, дантист и невропатолог. Джеймсу необходимо им соответствовать. Он ни за что бы в этом не признался, но между братьями всегда шло соревнование: кто самый богатый, властный и могущественный из Деннетов.
Для Джеймса второе место всегда считалось проигрышем.
Сегодня днем я специально роюсь в коробках из-под обуви, чтобы доказать себе, что не ошиблась, это было, была открытая отцовская любовь. Но даже не ожидала, что найду рисунок пятилетней Мии, сделанный нетвердой детской рукой. На нем два человека – пониже и повыше – и надпись корявыми буквами: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПАПОЧКА». Кажется, эти двое даже держатся за руки, рты их растянуты в слишком широких улыбках, а все свободное пространство на листе украшено приклеенными красными и розовыми сердечками.
Вечером я показываю рисунок Джеймсу. Он молча разглядывает его очень долго, наверное минуту или две, а потом уходит к себе в кабинет и прикрепляет его магнитом к шкафу с картотекой.
– Это для пользы самой же Мии, – доносится до меня голос из тишины. – Ей необходимо время, чтобы прийти в себя.
Интересно, в этом ли дело?
Мне хочется объяснить ему, что есть и другие способы. Например, отдать ребенка на воспитание бездетной семье. Мия могла бы сделать счастливыми отчаявшихся родителей. Однако Джеймс не приемлет подобного варианта. Для него существует слишком много «если»: а что, если родители передумают? Если, например, ребенок родится с патологией? Или если захочет найти родную мать, когда вырастет? Он этим опять испортит Мии жизнь. Аборт, по словам Джеймса, – быстро и просто. Чувство вины, которое будет мучить дочь всю оставшуюся жизнь, его не волнует.
Сеанс окончен. Мия выходит из кабинета врача, за ней появляется доктор Родос. Она кладет руки дочери на плечи и смотрит в глаза.
– Тебе не нужно принимать решение именно сегодня, – говорит она. – У тебя много времени.
По глазам Джеймса я вижу, что для него все уже решено.
Колин. До
Я опять не могу заснуть. Считаю овец, свиней, разных других тварей, но ничего не помогает. Я встаю и начинаю ходить по комнате. Каждая ночь становится для меня тяжелым временем. Я думаю о ней. Но сегодня мне особенно сложно. Календарь на часах сообщает, что сегодня день ее рождения. Я представляю, как она проводит его в доме совсем одна.
В темноте я не сразу понимаю, что уже не один в комнате.
– Ты до смерти меня напугала, – говорю я. Глаза еще не привыкли к темноте, и я с трудом различаю ее черты.
– Извини, – бормочет она. – Что делаешь?
Мама всегда ругала меня за то, что я громко топаю. Она говорила, что я могу разбудить мертвого.
Свет мы не включаем и в темноте сталкиваемся друг с другом. Никто не извиняется, мы лишь делаем шаг в разные стороны.
– Не могу заснуть, – говорю я. – Пытаюсь разобраться в своих мыслях.
– Каких?
Мне впервые нечего ей ответить. Я ничего не собираюсь ей рассказывать. Это не ее дело.
Неожиданно для себя я делаю именно это. В комнате темно, будто здесь никого и нет. Но главное не это. Основная причина тоже не в этом. Скорее в том, как она об этом спрашивает, как, сказав «Не важно», собирается уйти к себе. Звуки ее удаляющихся шагов порождают во мне желание все ей рассказать. Мне хочется, чтобы она осталась.
Я рассказываю, что отец ушел от нас, когда я был еще ребенком, но это, в сущности, ничего не меняло. Мы никогда по-настоящему не были семьей. Он пил. Торчал в барах и играл. Денег и без того не хватало, а он проматывал последние. Он был бабником и шулером. Говорю, что рано узнал, как жестока бывает жизнь, что такое, когда еды нет совсем, а из крана течет только холодная вода. Впрочем, моюсь ли я, никого не заботило. Тогда мне было года три. Может, четыре.
Рассказываю ей о характере отца. Когда я был ребенком, он меня не трогал. Брезговал, наверное. Но орал постоянно. А вот маму избивал. Иногда он где-то работал, но чаще сидел без дела. Как правило, его увольняли за прогулы. Или за то, что он приходил на работу пьяным и ругался с боссом.
Мама всегда работала. Ее никогда не было дома, потому что она до пяти утра была в магазине. Он закрывался в пять утра, и она шла домой, и к ней приставали мужчины, обзывали ее… Отец называл ее шлюхой. Так и говорил: «Ты никчемная шлюха».
