Горькие плоды смерти - Джордж Элизабет

– Я не хочу слышать о том, что говорит твоя мать.

– Это Лондон, Лили. Это попытка хоть как-то зацепиться в Лондоне.

– У меня есть свое дело. И я не жалуюсь.

– Татуировки, верно. Но ведь это, в конце концов, Лондон. А вот то, чем пытаюсь заниматься я… тем, что я люблю и умею, здесь… Здесь, в Лондоне, люди не воспринимают меня так, как мне нужно. Ты сама сказала: это идеальное место, где можно оставаться анонимным, но если кому-то нужно нечто большее, чем анонимность, этого не произойдет. Я слышал, как ты это говорила. Мне здесь неуютно. Я терпел это лишь потому, что со мною была ты.

Лили посмотрела в сторону бара и раздраженно подумала о том, каким модным стал в последнее время Спиталфилдс. А все Лондонский Сити, что тихой сапой проникает сюда, возводя одну за другой уродливые стеклянные башни. Даже здесь – подумать только, всего в двух шагах от узеньких улочек Уайтчепела, где Джек Потрошитель когда-то охотился за своими жертвами! – полным-полно молодых женщин в узких офисных юбках и молодых мужчин в деловых костюмах, заигрывающих друг с другом, потягивая из бокалов белое вино.

Белое вино, причем здесь, в Ист-Энде! Вот он, знак того, что ничто не стоит на месте, что прогресс беспощаден и что словосочетание «идти путем прогресса» применимо не только к обществу, экономике, науке и всему прочему, но также и к людям. Лили же была ненавистна сама идея постоянных изменений, к которым приходится вечно приспосабливаться. Впрочем, знала она и то, что бороться с этим бесполезно.

– Так, значит, все? – спросила она.

– Ты о чем?

– О нас с тобой. О ком же еще?

Уилл потянулся через стол к ее руке. Его ладонь, накрывшая ее сжатую в кулак руку, была влажной.

– Ты тоже можешь переехать в Дорсет. Можешь открыть там салон, – предложил он. – Я уже разговаривал с…

– Да. Верно. Со своей мамочкой. И она заверила тебя, что этот ваш Дорсет позарез нуждается в моих татуировках.

– Вообще-то… да, коли на то пошло. Ты предвзято к ней относишься, Лил. Она не меньше, чем я, хочет, чтобы ты тоже переехала туда…

Декабрь, 14-е

Уилл не ожидал, что Лили съедет с квартиры первой. Если честно, он надеялся, что она останется с ним – этакое постоянное присутствие в его жизни, – пока сам он не соберет вещи и не уедет. Но нет, через два дня она съехала, бросив его одного на четыре дня, пока мать с отчимом не приехали на хлебном фургоне, чтобы забрать в Дорсет вещи, не поместившиеся в его «Фиесту».

Четыре дня одиночества стали для него cущей пыткой. Уилл остался наедине с собственной головой. В голове же у него обитали голоса.

Они сообщали ему о том, что он и без того уже знал: что он профукал возможность жить с Лили. Что в очередной раз доказал, какой он лузер. Что он жалкий дрочила и урод с самого первого дня, как появился на свет. Не веришь? Иди, взгляни на себя в зеркало, Уилл! Что он и сделал. Вошел в ванную, посмотрелся в зеркало и увидел в отражении то, что ненавидел в самом себе.

Смехотворный рост. Ты кто, карлик? Деформированное правое ухо. Твой отец пластический хирург; он, что, не может, на фиг, сделать тебе операцию? Густые брови, нависшие над глазами. Ты, что, под гориллу загримировался, чувак? Губки бантиком, словно у купидона, придававшие лицу кукольное выражение…

Да ты страшен, как моя жизнь, чувак. Можно подумать, она этого не замечала? Как будто она слепая… Да ни фига! Ты дал ей повод, и она им воспользовалась, чувак, и кто осудит ее за это?

Как ты думаешь, сколько ей потребуется времени, чтобы раздвинуть ноги перед кем-то другим? Причем кто-то другой сделает это так, как надо. Никаких отговорок, никаких пилюль, никакого яростного бум-бум-бум за десять секунд, никакого «извини, так получилось». Настоящий перепихон, на какой ты – давай посмотрим правде в глаза – никогда не был способен.

Уилл позвонил бабуле – в надежде отвлечься от того, что творилось в его голове. Но стоило ему признаться ей, что он возвращается в Дорсет, как она сказала своим резким, прокуренным голосом старой колумбийки:

– Не будь дураком, Гильермо. Этот твой план… Ты совершаешь ошибку. Ты уже говорил с Карлосом? Он скажет тебе то же самое.

Но какой смысл разговаривать с Чарли? У брата своя, сказочная жизнь, во всех отношениях полная противоположность его собственной.

« – Дорсет? – переспросит Чарли. – Да ну его на фиг, Уилл! Не надо тебе ни в какой Дорсет. Ты видишь в ней решение проблемы, ты, идиот, а ведь она вот уже двадцать пять лет и есть твоя главная проблема».

Брат никогда не поверит в то, во что не поверила бабушка, во что не смогла поверить Лили, и в этом-то и была вся загвоздка. Каролина Голдейкер не горела желанием видеть сына дома постоянно. Впрочем, не горел им и он сам.

– Это временное решение, Уилл. Надеюсь, ты это понимаешь, не так ли? – сказала она ему по телефону.

Мать не позволила ему строить никаких планов, пока он не согласился: пару-тройку недель, чтобы прийти в себя, а потом попытаться заново начать свой бизнес. Уилл думал про Шерборн. Да-да, пусть это будет Шерборн.

А пока ему придется подождать в Лондоне, сказала мать – до тех пор, пока она и его отчим не смогут приехать за ним. По воскресеньям пекарня не работала, так что они приедут в Лондон в воскресенье. К этому времени он придет в себя, верно? Уильям сказал, что постарается. А потом съехала Лили.

Вскоре после этого у него двинулась крыша, и голоса в голове затараторили без устали. Через сутки он позвонил матери и спросил, можно ли ему приехать раньше, до воскресенья? Он привезет кое-какие вещи в своей «Фиесте», а затем, в воскресенье, съездит обратно, уже вместе с ними, и заберет остальные.

– Не глупи, дорогой, – ласково ответила Каролина. – Неужели нельзя потерпеть до воскресенья? Ведь можно? – И, не получив ответа, она осторожно поинтересовалась: – Скажи, Уилл ты принимаешь лекарства?

Он ответил, что да, принимает, и не стал говорить, что Лили ушла. Не хватало еще, чтобы мать узрела связь между первым и вторым – лекарствами и Лили! Лучше не стоит.

Четыре дня тянулись, как тягучая ириска. Не нашлось ничего, что отвлекло бы его от мыслей о том, кем он был. В тот день, когда приехала мать, Уилл нервно расхаживал по комнате и легонько ударял себя по лбу. Когда же приблизился час ее приезда, он ждал у окна, как брошенный хозяином пес.

Вскоре дизайнер увидел, что на улицу въехал фургон. Увидел, как из кабины вылезла мать, чтобы, как обычно, помочь отчиму заехать на автостоянку.

Взмахами рук она показывала, куда ему ехать, а затем подошла к окну водительского сиденья и что-то сказала. Потом последовали еще несколько взмахов. В конце концов старина Алистер сумел-таки припарковать фургон, не задев при этом соседние машины.

Наблюдая за всем этим балетом, Уилл почувствовал, как в нем поднимает голову Это. Он попытался его подавить. Быстро заморгал, в два раза чаще обычного, и откуда-то изнутри, из некоего места, которое ему никак не удавалось обуздать, с клекотом вырвались слова.

– Сраный десант прибыл, – произнес он и прижал ладонь ко рту. Веки его продолжали плясать, как безумные. – Сраный ублюжий дождь с градом.

Он отступил от окна и попытался придушить эти мерзкие слова. Но они упрямо слетали с его губ, извергаясь наружу, как зловонная жижа из забитой канализации.

– Сука – тварь – ублюдок – хватит вые… ться!

Звякнул дверной звонок. Голдейкер подошел к домофону и открыл входную дверь, давая гостям возможность вызвать лифт. Затем с силой ударил себя, но не почувствовал боли.

– Сраная тачка веселых долбое… в Робин Гуда! – вырвалось у него.

Распахнув дверь, он быстро отошел в другой конец комнаты, а затем поднес запястье ко рту и впился в него зубами.

Послышались их голоса, нежный – матери и с хрипотцой – Алистера. Он услышал, как мать сказала: