Комната с белыми стенами - Ханна Софи

Фелисити Бенсон. Флисс. Саймон понятия не имел, кто это такая, но она неожиданно оказалась в верхней части списка тех, с кем он был обязан поговорить.

Ангус Хайнс

Стенограмма интервью № 1

от 16 февраля 2009 года

АХ: Итак? Я полагаю, у вас есть ко мне вопросы, и вы здесь не затем, чтобы записывать молчание.

ЛН: По правде говоря, я удивлен тем, что вы согласились на интервью.

АХ: Вы хотите сказать, что на моем месте вы бы стыдливо спрятались где-нибудь?

ЛН: Я не ожидал, что вы согласитесь разговаривать со мной. Моя позиция вам известна. Вы знаете, что я снимаю фильм о…

АХ: Вы имеете в виду, знаю ли я, на чьей вы стороне?

ЛН: Да.

(Пауза.)

АХ: Вы думаете, это правильно – занимать чью-то сторону?

ЛН: Не только правильно, а жизненно важно.

АХ: Для ясности уточним – на чьей же вы стороне?

ЛН: На стороне Рей. На стороне Хелен Ярдли и всех невиновных женщин, которые были осуждены за убийство детей, которых они не убивали.

АХ: Сколько же их всего? Вы когда-нибудь подводили итог?

ЛН: Слишком много. В данный момент СНРО требует пересмотра пяти подобных дел, и есть еще как минимум три, о которых мне известно, – невиновные женщины, отбывающие срок в британских тюрьмах, где они оказались благодаря лжи вашей хорошей знакомой, доктора Джудит Даффи.

АХ: Моей хорошей знакомой?.. А, понятно. То есть, с одной стороны, мы имеем вас, мою бывшую жену и десятки оклеветанных матерей или нянь, жертв современной охоты на ведьм, или как вы это называете…

ЛН: Потому что так оно и есть. Охота на ведьм.

АХ: …а на другой стороне я, Джудит Даффи и… кто-то еще?

ЛН: Вас много. Любой, кто сыграл роль в разрушении жизни Рей, Хелен, Сары Джаггард и других женщин.

АХ: И в вашей праведной войне с ее четко определенными армиями кто на стороне моих детей? Кто на стороне Марселлы и Натаниэля?

ЛН: Если вы думаете…

АХ: Да. Я на их стороне. Это единственная сторона, на которой я нахожусь. Единственная, на какой я когда-либо находился. Вот почему я согласился на это интервью – с вами, да с кем угодно, кто меня об этом попросит. Вы как угодно можете пытаться представить меня негодяем в вашем документальном фильме для Би-би-си, но если вы изобразите меня верно, я уверен, зрители увидят за вашей ложью правду.

ЛН: Ложью? В чем я солгал?

АХ: Намеренно? Возможно, ни в чем. Но идти по жизни в шорах, при каждой возможности изливая предвзятость, – это тоже ложь.

ЛН: Значит, я зашорен?

АХ: Вы из-за леса не видите деревьев.

ЛН: Леса за деревьями. Эта фраза звучит так – «не видеть леса за деревьями».

АХ: (смеется) «Не смей сомненью подвергать то, что никто не может знать»! [8]

ЛН: Понятно. Значит, я зашорен, потому что всегда верил в невиновность вашей жены? В отличие от вас, который ее предал, так?

АХ: Я не считаю, что предал ее. И – для записи – скажу, что теперь я тоже верю в ее невиновность. И верю крепче всех, ибо раньше верил в противоположное, – это нечто такое, чего вам, с вашим упрощенным взглядом на мир, никогда не понять.

ЛН: Тем самым вы как бы просите прощения, верно? Вы извинились перед Рей за то, что усомнились в ней? Вы когда-нибудь пытались это сделать?

АХ: Мне не за что извиняться. По большому счету я лишь отказывался оскорблять ложью других, мою жену…

ЛН: Бывшую жену.

АХ: …или моих детей. Когда полиция сообщила мне, что Рей подозревают в убийстве, я усомнился в ее невиновности, это правда. Но я также сомневался в ее вине. Я не мог наверняка знать, как умерли Марселла и Натаниэль, потому что оба раза, когда это случилось, меня не было дома. У полиции имелись подозрения. Они не могли появиться, не будь для них оснований. У полиции ведь и без того хватает дел, чтобы возводить напраслину, верно? Две смерти по необъяснимой причине в одной семье – вещь странная. В дни, предшествовавшие смерти, Марселла и Натаниэль были здоровы. С ними не было ничего необычного.

ЛН: Вы педиатр? Мне придется внести изменения в мои записи. Там я употребил слово «фотограф».

АХ: В таком случае, как вы сказали, вам нужно внести одно изменение. Недавно меня повысили по работе. Теперь я бильд-редактор в «Лондон он санди». На моей прежней должности горбатится кто-то другой. Я же сижу за столом, грызу шоколадное печенье и пялюсь в окно на Биг-Бен. Видите, как легко можно ошибиться в фактах? В отличие от вас, я не строю предположений. Я не строил их в отношении Рей. Она любила детей, ее любовь была искренней. Я нисколько в этом не сомневался. В то же время я был реалистом и допускал, что существуют некоторые психологические… состояния, при которых любовь к ребенку не исключает причинение ему вреда. А все из-за прошлого Рей.

ЛН: Да будет вам! Она садится на карниз, чтобы выкурить сигарету, а в следующий момент видит, как легавые окружают ее дом. Да что там, они уже толпятся в ее спальне, откуда ей слышно каждое их слово, когда они говорят по мобильнику с ее врачом, чтобы узнать, какова вероятность того, что она спрыгнет вниз.

АХ: Это лишь одна версия той истории, одна из многих, которые она сочинила за эти годы, типа «мне хотелось лишь спокойствия, тишины и сигаретки». В суде она пыталась выдать этот случай за проявление послеродовой депрессии, утверждая, что плохо помнит и про карниз, и про сигарету.

ЛН: С Рей нет ничего необычного, ни в психологическом плане, ни в любом другом. Она – нормальная здоровая женщина.

АХ: Ага, женщина вылезла из окна на карниз и, усевшись на опасной высоте, курит… В ваших глазах это абсолютно нормальное поведение? Не говоря о том, что это произошло в первый же день ее возвращения домой. До этого она ни с того ни с сего бросила меня с Марселлой, хотя нашей дочери на тот момент было всего две недели. Затем, через девять дней, она столь же необъяснимо возвращается, не говоря ни слова о том, где была или почему от нас уходила, и когда ее настойчиво спрашивают об этом, бросается наверх и вылезает из окна. Если б ваша жена вела себя точно так же, а потом ее обвинили в убийстве двоих детей, разве вы не усомнились бы в ней?

ЛН: Если Рей страдала от послеродовой депрессии, то чья была в этом вина? Вы безмятежно прохрапели первые две недели жизни Марселлы, тогда как Рей каждые полтора часа кормила вашу дочь грудью. Она вынесла две недели бессонных ночей, заботясь о новорожденном ребенке. Помощь с вашей стороны была нулевая, и она решила…

АХ: …что если я не испытаю того же самого на своей шкуре, то никогда не пойму, как это тяжело, и поэтому она снялась с места и бросила меня одного. Вариация на тему феминисткой фразы – «мой муж – ублюдок-сексист».

ЛН: Можете называть это, как вам угодно. Я называю это правдой.

АХ: Вернувшись домой через девять дней после своего внезапного исчезновения, Рей обнаружила, что, увы, в одиночку я не справляюсь. Когда она ушла, я как закоренелый сексист моментально призвал себе в помощь свою мать. Рей же вознамерилась превратить наш дом в утопию гендерного равенства, а меня – в сказочную Мэри Поппинс. Неудивительно, что она разозлилась и на меня, и на мою мать. Она вылезла в окно, лишь бы не видеть нас. Вы понимаете? Я столь же хорошо знаком с этой ложью, как и вы.

(Пауза.)

На самом же деле я с самой первой минуты, как только привез Рей и Марселлу домой из роддома, взял на себя добрую половину забот о ребенке, если не больше. Когда Марселла плакала по ночам, я первым вставал с постели. Пока Рей кормила ее, я делал для жены и для себя чай, после чего мы иногда разговаривали или слушали радио. Когда нам надоедало и то и другое, мы раздвигали шторы на окнах спальни и пытались заглянуть в окна соседей, чтобы увидеть, что там происходит. Ничего особенного. Эти счастливые ублюдки безмятежно спали.

(Долгая пауза.)

Это я менял подгузники Марселлы и убаюкивал ее. Не раз и не два – каждый раз. К тому времени, когда я ложился в постель, Рей уже спала. Я делал покупки в супермаркете, стирал и гладил, готовил ужин…