Я, Потрошитель - Хантер Стивен
И еще я рубил – тоже что-то новенькое. Я с силой рубанул по носу, перерезав хрящ, придающий этому органу форму, и, прежде чем успел остановиться, чуть развернул лезвие, с силой дернув им к себе, и вся эта проклятая штука оторвалась. Далее я занялся ухом, отпилил его, словно плотник, однако не получил такого же удовлетворения, как от благодатного носа. Ухо сопротивлялось изо всех сил, и я так и не отрезал его полностью, а оставил болтаться на окровавленной ленте хряща.
Перенеся свое внимание вниз, я в приступе детской истерики принялся колоть ножом различные органы, остававшиеся во внутренностях, – механическое поднятие и опускание руки, кулака, острия ножа, и я чувствовал, как лезвие пронзает все то, что находилось внутри. Затем моя ярость выплеснулась за пределы собственно вскрытой брюшной полости и перешла на целые участки кожи на животе и в промежности; я колол, я втыкал, я вонзал, снова чувствуя, как острие проникает сквозь упругую эластичность кожи и попадает в расположенные под ней подкожные ткани, ощущая, как под моим безумным натиском разделяется и разъединяется человеческое желе. И вдруг я почувствовал себя обессиленным.
Я посмотрел на творение своих рук. Изуродованное лицо в темноте, которая окутывала площадь, казалось черным месивом. Для того чтобы передать в полной мере его истинный ужас, требовались краски, но насладиться этим зрелищем смогут «фараоны», а не я. Я не позволю себе осмотреть тело. Я не обладаю излишней чувствительностью. Разве смог бы чувствительный человек сотворить подобные зверства? Наверное, я все еще не оправился от шока, и тут до меня вдруг дошло, что уже прошло много времени и меня ждут другие дела. Поднявшись на ноги, я убрал нож за ремень, стащил с рук промокшие насквозь перчатки и убрал их в карман; убедился в том, что фартук – очень важная деталь – по-прежнему в одном из карманов сюртука, а отрезанный орган женщины – в другом, и без единого звука развернулся.
Я пересек площадь, держась в тени. Я не хотел уходить тем же путем, каким пришел, через проход на Митр-стрит, потому что тот полицейский, возможно, описал полный круг, совершая свой обход, и как раз сейчас шел по этой улице, а у меня не было никакого желания столкнуться с ним, покидая площадь. Вместо этого я повернул в темноту, где его видел, обнаружил между двумя зданиями узкую дорожку, вымощенную кирпичом, и поспешил по ней. Услышав пронзительный, надрывный звук полицейского свистка, я понял, что тот констебль или его товарищ только что обнаружил тело. Еще одно чудесное спасение! Я, как ни в чем не бывало, шел вперед до тех пор, пока проход не вывел меня на темную улицу, уходящую вправо к Олдгейт, а влево – в полную темноту. Должно быть, это была Дьюк, с которой несколько минут назад и появилась моя птичка. Выбрав темноту, я вскоре вышел – безумие! – на другую Дьюк-стрит. Следовательно, я находился на пересечении Дьюк и Дьюк, и несмотря на кровавые происшествия этой ночи, я не смог сдержать усмешки по поводу абсурдности подобной ситуации и нескольких столетий ошибок и недоумений, порожденных ею. Вскоре я уже оказался за Хайндсдитч и направлялся неспешным шагом к следующему делу на сегодняшнюю ночь. Что же касается того, что происходило в том крохотном закутке Лондона, который я оставил позади, я не имел об этом ни малейшего понятия, и мне было абсолютно все равно.
Глава 16
Воспоминания Джеба
Тут все было по-другому. Во-первых, «пилеров» [28] никак нельзя было назвать озлобленными лакеями в классовой войне между рядовыми констеблями и детективами; во-вторых, в Сити не маячила зловещая фигура сэра Чарльза Уоррена, внушающая страх и смятение в умы его плохо обученных, запуганных подчиненных.
Все это относится к более высокому уровню профессиональной эффективности полиции Лондонского Сити по сравнению со своими отсталыми в интеллектуальном отношении собратьями из полиции Большого Лондона. «Пилеры» сохранили место преступления в значительно большей чистоте: никто не слонялся взад и вперед в бредовой надежде найти что-нибудь такое, в чем даже он увидел бы «улику» – например, записку со словами: «Я – убийца, и я проживаю на улице Перерезанных Глоток, дом номер 15». Тот, кто руководил осмотром, определил каждому зону, в которой работал только этот человек и он один, и полицейские ползали на четвереньках, осматривая, изучая, ощупывая. Первым делом я отметил то, что они принесли с собой большое количество фонарей, с которыми ходят констебли, и хоть фонари эти были тусклыми, их обилие помогло более или менее прилично осветить место. «Бобби» из столичной полиции такое и в голову не пришло бы. Но самым поразительным было то, как полицейские обращались с нами, ребятами из прессы.
– Я Джеб из «Стар», – представился я первому констеблю, которого встретил, прибыв на место и просочившись сквозь толпу, собравшуюся у входа на площадь со стороны Митр-стрит.
– Да, сэр, – ответил тот. – Будьте добры проследовать за мной, я проведу вас к галерее, где журналисты ожидают окончания осмотра места преступления. Долго ждать вам не придется, и инспектор Коллард лично встретится с вами, как только ему позволит исполнение обязанностей. Наш полицейский врач доктор Браун…
– Как его полное имя?
– Да, сэр. Доктор Фредерик Гордон Браун прибудет в ближайшее время и проследит за отправкой тела в морг.
– Мы можем на него взглянуть?
– Решение будет принимать инспектор Коллард, сэр, однако наша политика заключается в том, чтобы всячески сотрудничать с вами, ребята, и тем самым доносить до общественности наиболее полную информацию.
– Констебль, если вы наслышаны обо мне, вы должны знать, что я ошибок не допускаю.
– Да, сэр, как скажете, сэр.
Я прошел следом за полицейским к огороженному веревкой пятачку посередине, где выяснил, что прибыл на место первым из настоящих журналистов – остальные были писаками, за гроши готовыми строчить в любое издание. Я не спеша огляделся по сторонам. Площадь была небольшая, в особенности по сравнению с массивными промышленными зданиями, окружающими ее, по большей части огромными безмолвными складскими строениями из красного кирпича, два из которых принадлежали «Кирли и Тонгу», а еще одно – «Хорнеру и сыновьям». Позади здоровенной туши здания «Хорнера» я увидел мрачную громаду и понял, что это задняя стена большой синагоги, где собираются по субботам на молитву евреи. На мой взгляд, это уменьшало, а не увеличивало вероятность причастности евреев, ибо любой иудей постарается следить за тем, чтобы отвести подозрения от своих собратьев по вере как можно дальше, хотя бы в физическом отношении.
Вся деятельность была сосредоточена в юго-восточном углу площади, где деревянный забор отгораживал внутренний двор; рядом находилось еще одно здание, всего в нескольких футах. Определенно, в этом доме кто-нибудь должен был что-либо слышать! Поблизости стоял врач, в белом халате, ровным счетом ничего не делая. (Впоследствии я узнал, что это местный врач; он первым подоспел на место преступления, установил, что бедная девушка мертва, и не трогал тело, не считая того, что он определил его температуру и на основе этого рассчитал время смерти. Несчастная была настолько изуродована, что врач просто не мог подойти ближе.) Рядом толпились следователи и констебли; одни делали зарисовки, другие изучали лежащие на земле вещи, судя по всему, принадлежавшие жертве, и составляли список.
Я ждал прибытия других журналистов – ну где же Каванах из «Таймс», Ренсалер из «Дейли мейл» и другие ребята, с кем я сталкивался на месте предыдущих преступлений? Их нигде не было видно. Я рассудил, что они все еще торчат на Бернер, изучают последнее преступление Джека и не могут попасть сюда, хотя Бернер была меньше чем в миле. «Стар» снова повезло, как и мне; я находился в редакции, когда поступил звонок, что позволило мне опередить всех и прибыть на место первым, в то время как остальным газетам пришлось прибегать к помощи игроков второго состава, поскольку все главные звезды уже были отправлены на Бернер.
