Мокко. Сердечная подруга (сборник) - де Росне Татьяна

Я посидела на скамейке еще немного. Из дома вышла пожилая пара с продуктовой корзинкой. На балконе второго этажа появилась женщина лет пятидесяти, брюнетка, и закурила сигарету. Не она ли это? Нет, водитель автобуса сказал, что Эва Марвиль – белокурая и кудрявая. Это не та женщина. Я была разочарована, в то же самое время на душе у меня стало легче.

Я провела у виллы целый час. Целый час без всякой пользы. За это время я ничего не узнала. И Малькольм так далеко… Я почувствовала, что до боли соскучилась по сыну. Я положила руки на живот, туда, где когда-то носила его. Потом встала и направилась по дороге, ведущей к Мысу Пресвятой Девы. Я шла медленно, не глядя по сторонам. На сердце у меня было тяжело. Нужно ли вернуться к вилле? Разыскать Эву Марвиль? Полиция свяжется с ней через несколько дней, возможно, недель. Но мне хотелось побывать здесь раньше. Я хотела понять все прежде, чем это сделают они. Хотела узнать, что именно произошло в ту среду. Услышать объяснения из ее уст, от нее самой. Это была моя привилегия. И мой крест.

Я прошла вдоль большого пляжа. Было самое начало сезона, и на песке уже обосновались первые отдыхающие – туристы, местные жители, колонии отпускников. Шум музыки, смех, детский плач. Шелест волн. Запах блинчиков и карамели. Я сняла сандалии, чтобы ощутить ногами море. Прохладное, но приятное прикосновение… Продолжая путь вдоль моря, я прошла перед «Отель-дю-Пале», где несколько счастливчиков лежали возле бассейна, и наконец оказалась напротив отеля «Мирамар» – огромного здания, построенного в семидесятые годы двадцатого века и похожего на белую пирамиду, протянувшуюся к морю, словно понтонный мост. Кандида, которая жила в Биаррице уже сорок лет, рассказала нам, что старинное здание отеля было разрушено у нее на глазах и зрелище это страшно ее расстроило. Специальные машины рушили красивые золотистые стены постройки, являвшейся одним из многих навсегда исчезнувших архитектурных украшений города. Вчера вечером Кандида показывала нам альбом с пожелтевшими от времени фотографиями старинных вилл со звучными именами, уничтоженных в шестидесятые и семидесятые годы: «Марбелла», «Пеликан», «Тур Генен», «Шале Надайак», несколько отелей «Карлтон». Все эти дома снесли, чтобы построить на их месте серые блочные конструкции, лишенные даже намека на грацию.

Я подняла глаза на балкон и окна квартиры Кандиды в соседнем доме. Джорджия с бабушкой стояли, опершись на перила. Похоже, они дожидались меня. Я жестом предложила им спуститься. Мы отправились к Скале Святой Девы. Джорджия с аппетитом уминала «абрикосовый пончик». Над верхней губой у нее наметились сахарные усики.

Арабелла выглядела задумчивой, молчаливой. Она шла со мной рядом своей чудной, пританцовывающей походкой. Я чувствовала, что она хочет поговорить и ждет подходящего момента. Наконец мы подошли к концу тротуара, к месту, где волны с угрожающим шумом ударялись о волнорез. Я указала Джорджии на кресты, высившиеся тут и там на скалах перед входом в порт. В свое время здесь потерпели крушение множество кораблей, много людей утонуло или пропало без вести.

Море было злым, шипящим, бурным. Я прижала дочку к себе, опасаясь, как бы она не вырвалась и не соскользнула вниз в щель между опорами балюстрады. И вдруг Арабелла сказала по-английски, что было для нее необычно:

– Когда Марк умер, я хотела понять. Гари закрылся в своем молчании, совсем как Эндрю сейчас. Я же… Я хотела понять.

Джорджия спросила по-английски, но тихим, неуверенным голоском:

– А кто это – Марк, Гранбелла?

Ласково улыбнувшись, Арабелла ответила:

– Это мой сын, мой самый младший мальчик. Младший брат твоего папы. Он умер, когда ему был годик.

Молчание. Мы втроем повернулись к морю, к накатывавшим волнам – громадным компактным свиткам, обрамленным белой шипящей пеной. Джорджия украдкой посматривала на меня. Она никогда не слышала о Марке. Нейтральным, спокойным голосом моя свекровь продолжала:

– Однажды ночью он умер во сне. Мы с Гари проснулись и нашли его бездыханным в колыбели. Мы так и не узнали, почему он умер. Наш мальчик был абсолютно здоров. Он только что научился ходить, и его переполняла энергия…

Арабелла смотрела прямо перед собой, положив руки на плечи моей дочери. Ветер растрепал ее прическу, несколько серебряных прядок выбились из узла и теперь порхали вокруг ее головы. Мы с Джорджией слушали, сопереживая и печалясь.

Она продолжала:

– Но, увы, там нечего было понимать. Марк умер естественной смертью. Это ужасно, но такое случается. Я долго не могла «перевернуть страницу», не знала, как жить дальше. Я долго приходила в себя. Я пытаюсь сказать вам, Джустин, что, когда в семье случается несчастье, супруги часто реагируют по-разному. Смерть Марка чуть было не разрушила наш с Гари брак. – Она посмотрела на меня блестящими влажными глазами. И добавила тихо, чтобы Джорджия не услышала: – Я знаю, зачем вы здесь. И я вас понимаю. Думаю, на вашем месте я сделала бы то же самое. Но Эндрю… Он не понимает. Он ничего не понимает.

Восемь вечера. Я снова перед виллой «Etche Tikki». Вилла гудит самыми разными звуками – заставка телевизионных новостей, крики ссорящихся детей, рокот стиральной машины… Я так и не придумала ничего толкового. Я просто вернулась. Я намеревалась позвонить в дверь и поговорить. Вот так просто. Слова уже вертелись у меня на языке: «Добрый вечер! Вы меня не знаете, меня зовут Жюстин Райт. Месяц назад вы на своем «мерседесе» сбили моего сына на пешеходном переходе в Париже. В машине с вами был мужчина. Вы уехали с места происшествия. Мой сын сейчас в коме. Полиция разыскала вас и скоро с вами свяжется. Но я здесь не для того, чтобы делать ее работу, мадам. Я пришла, потому что хочу понять, как вы, тоже мать, а я говорила утром с вашим маленьким сыном, могли сбить ребенка и уехать. Я пришла, чтобы вы мне это объяснили».

Я представляла ее недоумение. Они наверняка только что сели ужинать. Запах жаркого, жареной картошки… Мужчина, который пользуется лосьоном с отвратительным, тошнотворным запахом, застыл с вилкой возле рта. Мальчик тоже удивлен, он смотрит на меня своим особенным взглядом, скользящим и в то же самое время четким. Еда, которая остывает на столе. Эва Марвиль с кухонным полотенцем в руке застыла на пороге своей квартиры. Что могла бы она мне сказать? «Входите же, мадам! Могу я угостить вас аперитивом?» Или же она просто закроет дверь у меня перед носом? Неважно. Я здесь. Я пришла. Что известно ее мужу? Это он был с ней в машине? Что они делали в ту среду в Париже? Мальчик сидел на заднем сиденье? Возможно, это муж приказал ей не останавливаться. Возможно, это он испугался. И они как ни в чем не бывало поехали дальше. И потом ни разу об этом не заговаривали. Никто ведь не знает…

Но только не теперь. Я улыбнулась своим мыслям. Нет, только не теперь.

Я подошла к дому, посмотрела на пластинку домофона. Несколько имен. Под одной из кнопок – клочок бумаги, на котором крупным округлым почерком выведено: «Марвиль-Боннар». Боннар. Это ее девичья фамилия? Или же фамилия того коротко стриженного мужчины? Я уже готова была нажать на кнопку звонка, когда увидела, что застекленная дверь приоткрыта. Я толкнула ее и вошла в вестибюль. Несколько секунд я стояла в темноте, прислушиваясь к звукам дома, потом спросила себя, на каком этаже может жить Эва Марвиль. У меня вдруг напрягся и заболел живот. Стало трудно дышать. Но стоило подумать о Малькольме, лежащем на больничной кровати, вспомнить его бледное лицо, и ко мне снова вернулась решительность.

Я шла медленно, читая таблички возле звонка у каждой двери. Что, если меня кто-то увидит? Если кто-то выйдет из квартиры? Я продолжала идти, испытывая тошноту. Мои руки вспотели. Лестница на второй этаж… На ступеньках – ковер с густым ворсом, оставшийся от прежних хозяев. Наверняка в свое время эта вилла была очень хороша… Прежде чем вид на море заслонила уродливая многоэтажка, а сам дом разделили, как делят на праздник Богоявления пирог с сюрпризом. Лестница была из темного дуба, с резными перилами. На втором этаже было темно, словно тут совсем нет окон. С каждой стороны подступали стены. Двери квартир были маленькими и современными, из плакированной фанеры. Слишком низкий подвесной потолок довершал картину. Казалось, все здесь было собрано из отдельных, не согласующихся друг с другом элементов.