Темная игра смерти. Том 2 - Симмонс Дэн
Нина была очень красива. Светлые волосы, коротко подстриженные и завитые по последней моде, яркий маникюр, ухоженная кожа, роскошные шелковые платья, доставленные из Парижа по заказу… Особенно помню зеленое, с глубоким декольте – ткань плотно облегала ее маленькую грудь, подчеркивая изящность бледного румянца щек и странным образом оттеняя голубизну глаз.
Не помню, кто конкретно предложил сыграть в Игру в то первое лето, зато отчетливо помню наше возбуждение и азарт преследования. Мы по очереди стали использовать разных пешек – наших знакомых, их друзей. То была ошибка, которую мы никогда больше не повторяли. На следующее лето мы играли уже более откровенно, сидя в номерах отеля на Джозефштадтерштрассе и используя один и тот же объект – тупого рабочего с толстой шеей, который так и не был пойман и которого Вилли позднее ликвидировал. Присутствие втроем в одном и том же сознании и переживание одинаково острых ощущений создавало между нами такую близость, которая не возникла бы даже при самых смелых сексуальных экспериментах.
Одно лето мы провели в Бад Ишле. Помню Нинину шутку о станции Аттнанг-Пухайм, где мы пересаживались с венского поезда. Когда это название повторялось с ускоряющимся ритмом, оно начинало напоминать стук колес поезда. Мы смеялись до изнеможения и, едва отдохнув, начинали смеяться снова под презрительные взгляды старой вдовы, сидевшей через проход от нас.
Именно в Бад Ишле однажды днем я оказалась одна в кафе «Зайнер». С утра, по обыкновению, я пошла на урок по вокалу, но мой педагог заболел, и я вернулась в кафе, где меня обычно дожидались Вилли и Нина. Однако почему-то в тот раз их за столиком не оказалось.
Признаться, я была несколько удивлена, спрашивая себя, куда они вдруг могли отправиться и почему не подождали меня? Я вернулась в отель, где мы жили с Ниной. Открыв дверь номера, я уже почти дошла до гостиной, когда услышала какие-то звуки из спальни Нины. Сначала я подумала, что она плачет, и бросилась туда, чтобы оказать помощь.
Разумеется, в спальне были Нина и Вилли. Господи, как же наивна я была! Помню белизну Нининых бедер и ритмично движущийся торс Вилли в тусклом свете, льющемся из-за задернутых бордовых штор. Я простояла целую минуту в дверях, глядя на них, потом повернулась и тихо вышла из спальни. В течение всей этой ужасно долгой минуты лицо Вилли оставалось скрытым от меня Нининым плечом и краем подушки, зато Нина обратила на меня свой чистый взор почти сразу же, едва я вошла. Я убеждена в том, что она видела меня тогда, однако это ее не остановило. Она продолжала издавать страстные животные звуки, вырывавшиеся из ее полуоткрытых розовых губ идеальной формы…
К середине марта я решила, что пора покинуть и эту больницу, и проклятую Филадельфию и вернуться на свой благословенный юг домой, в Чарлстон.
Я заставила Говарда Вардена заняться приготовлениями к переезду. Однако из всех своих скудных сбережений он наскреб лишь две тысячи пятьсот долларов. Ему так и не удалось добиться в жизни чего-либо. Зато когда Нэнси закрыла текущий счет в банке, оставшийся после смерти ее матери, он составил довольно приличную сумму в сорок восемь тысяч. Вардены предполагали потратить эти деньги на обучение детей в колледжах, но больше их не должно было это волновать.
Доктору Хартману я приказала посетить замок. Говард и Нэнси спокойно сидели в своих комнатах, пока доктор делал уколы девочкам. Затем он позаботился о последствиях. На следующее утро Говард и Нэнси покормили пятилетнего Джастина и, благодаря моей обработке, не заметили ничего необычного, если не считать случайных вспышек прозрения, очень напоминающих те, что происходят во сне, когда вдруг понимаешь, что забыл одеться и сидишь голым в школе или каком-нибудь другом общественном месте.
Но потом и эти вспышки прошли. Нэнси и Говард прекрасно свыклись с тем, что у них всего один ребенок, и я была рада, вовремя решив не использовать Говарда для столь необязательных действий. Проводить обработку всегда проще и результативнее, если она не сопровождается травмами и последующим раскаянием.
Бракосочетание доктора Хартмана и старшей сестры Олдсмит прошло незаметно и было зарегистрировано филадельфийским гражданским судом в присутствии сестры Сьюэлл, Говарда, Нэнси и Джастина. По-моему, они хорошо смотрелись вместе, хотя некоторые и утверждали, что у сестры Олдсмит грубое и невыразительное лицо.
Доктор Хартман тоже внес свою лепту в общий фонд переезда на новое местожительство. Ему потребовалось некоторое время, чтобы продать свои акции и ценные бумаги, а также избавиться от дурацкого нового «порше», которым он так гордился. Но после уплаты необходимой суммы в трастовые фонды для обеспечения двух его предыдущих жен он все же смог внести в наше предприятие сто восемьдесят пять тысяч долларов. Учитывая, что доктору Хартману предстояло уволиться, этого на ближайшее время должно было хватить.
Однако это по-прежнему не решало проблему ни с покупкой моего старого дома, ни с приобретением дома Ходжесов. Я более не собиралась позволять чужим людям жить рядом с собой. По своей глупости Вардены не додумались застраховать жизни детей. Говард получил десятитысячный полис за страховку собственной жизни, но эта сумма была смешной по сравнению с ценами на недвижимость в Чарлстоне.
В конечном итоге проблема разрешилась благодаря восьмидесятидвухлетней матери доктора Хартмана, которая все еще пребывала в добром здравии и проживала в Палм-Спрингс. Это случилось в первый день Великого поста, когда во время очередной операции доктор узнал о внезапной эмболии, происшедшей у его матери. В тот же день он вылетел на Западное побережье. Похороны состоялись в субботу, седьмого марта, но некоторые юридические проволочки заставили Хартмана задержаться до одиннадцатого числа, и он вернулся домой только в среду. Общая сумма сбережений матери составила четыреста тысяч долларов. Мы переехали в Чарлстон неделей позже, в День святого Патрика.
Перед тем как покинуть север, нужно было позаботиться о нескольких мелочах. Я чувствовала себя уютно в своей новой семье с Говардом, Нэнси и маленьким Джастином, а также со своими будущими соседями – доктором Хартманом, сестрой Олдсмит и мисс Сьюэлл, однако ощущала недостаток определенных мер предосторожности. Доктор был низеньким человеком, не выше пяти футов пяти дюймов, к тому же худым. Говард же, хотя и производил впечатление своим ростом, был чрезвычайно медлителен и тучен. Требовались, по меньшей мере, еще двое-трое мужчин для того, чтобы я могла чувствовать себя защищенной.
Так появился Кали, которого Варден привел ко мне в больницу непосредственно перед нашим отъездом. Он оказался настоящим гигантом – около семи футов ростом и весом фунтов двести восемьдесят, с мощными буграми мышц. Калли не отличался умом, речь его была почти бессвязной, зато двигался он быстро и упруго, как огромный хищник. Говард объяснил, что Калли, до того как его посадили за убийство семь лет назад, работал помощником лесничего. В прошлом году он вышел из заключения и был взят на самую тяжелую и грязную работу – корчевал пни, сносил старые строения, расчищал снег, асфальтировал дороги. Калли не жаловался, и полицейский надзор за ним уже был снят. Говард сообщил Калли, что того ждет уникальное деловое предложение, хотя это и было выражено более простыми словами. Мне же принадлежала мысль привести его в больницу.
– Это твоя будущая хозяйка. – Говард указал на кровать, где лежали останки моего тела. – Ты будешь служить ей, защищать ее и отдашь за нее свою жизнь, если потребуется.
Калли издал хриплый рык.
– Эта старая уродина еще жива? – осведомился он. – На мой взгляд, она уже сдохла.
И тогда я вошла в то, что якобы называлось извилинами его мозга. За исключением основополагающих инстинктов – голода, жажды, страха, гордости, ненависти и стремления доставлять удовольствие, основанного на смутном желании принадлежать кому-нибудь и быть любимым, в его остроконечном черепе больше ничего не было. Последнее стремление я взяла за основу и расширила его. Последующие восемнадцать часов Калли просидел в моей палате. Когда он ушел помогать Говарду укладывать вещи и готовиться к отъезду, в нем уже мало что осталось от прежнего громилы, кроме роста, силы, быстроты и желания нравиться. Нравиться мне.
