Без единого свидетеля - Джордж Элизабет

В ответ ее губы задрожали, и подбородок сморщился.

— Да. Вот так.

И она выехала со стоянки и поехала на Харроу-роуд.

Если она опасалась, что он может совершить какой-то необдуманный поступок, то не подала виду. Вместо этого она рассказала, как Ульрика Эллис оказалась в обществе Робби Килфойла, и потом продолжила сообщением о том, что объявить о произведенном аресте в средствах массовой информации поручено Джону Стюарту — после того, как Нката отказался это делать.

— Это будет звездный час Стюарта, сэр, — так она закончила рассказ. — Думаю, он ждал его не один десяток лет.

— Старайтесь сохранять с ним хорошие отношения, — сказал Линли. — Я не хотел бы думать, что в будущем вы станете врагами.

Она бросила на него непонимающий взгляд. Он догадывался, чего она боится, и хотел бы сказать, что она боится напрасно. Но…

В участке на Харроу-роуд Линли объяснил ей, чего хочет. Она выслушала, кивнула и не стала даже пробовать отговаривать его, и он был благодарен за это проявление дружбы. Когда все необходимые ниточки были дернуты и договоренности достигнуты, она пришла забрать его из приемной. Так же как на Виктория-стрит, она шла рядом с ним, придерживая под локоть.

— Он здесь, — сказала она и открыла дверь в слабо освещенную комнату.

Там, по другую сторону двустороннего зеркала, сидел убийца Хелен. Ему дали пластиковую бутылку сока, но он не открыл ее, а просто сидел, зажав ее в руках и ссутулив плечи.

Линли выдохнул. Все, что он сумел сказать, было:

— Юный. Какой же он юный, господи праведный!

— Ему двенадцать лет, сэр.

— Почему?

На этот вопрос ответа не было, и он знал, что Барбара понимает: он не ждет ответа.

— Что с нами случилось, Барбара? — проговорил он. — Что с нами такое происходит?

На этот вопрос он тоже не ждал ответа.

Тем не менее Барбара спросила:

— Теперь вы позволите мне отвезти вас домой?

— Да. Теперь отвези меня домой, — сказал он.

Наступление вечера застало его на Чейни-роу. Дверь открыла Дебора. Без слов она отодвинулась, давая ему войти. Они стояли друг против друга — когда-то, в давно прошедшие времена, любовники, — и Дебора вглядывалась в его лицо внимательно, словно изучая, после чего, придя к какому-то решению, расправила плечи.

— Проходи, Томми, — сказала она. — Саймона нет дома.

Он не сказал Деборе, что пришел встретиться с ней, а не с ее мужем, потому что, как ему показалось, она сама догадалась об этом. Она провела его в столовую, где однажды — тысячу лет назад? в другой жизни? — они заворачивали подарок для Хелен. На столе — каждый на том пакете, в который был упакован в магазине, — лежали крестильные наряды. Их купили Дебора и Хелен в тот самый день.

— Я подумала, что ты захочешь, может быть, посмотреть на них, прежде чем я… прежде чем я верну их в магазины, — проговорила Дебора. — Не знаю, откуда у меня такая мысль. Но так как это было последнее, что она сделала… Надеюсь, что я не ошиблась.

По нарядам сразу было видно: выбирала Хелен. С их помощью она с юмором, но твердо декларировала, что действительно важно, а что нет. Здесь был крошечный фрак, о котором она говорила, миниатюрный клоунский костюмчик, рядом — белый вельветовый комбинезон, невероятно маленький, но настоящий костюм-тройка, столь же крохотный костюм зайчика… В ассортименте нашлась бы одежда для любого события, кроме крещения, но этого-то Хелен и добивалась. Мы начнем свою собственную традицию, дорогой. Ни одна из наших подспудно соперничающих семей не сможет почувствовать себя обиженной стороной.

— Я не смог согласиться на то, о чем меня просили, — произнес Линли. — Я бы не вынес этого. Она стала для них подопытным кроликом. Несколько месяцев искусственного поддержания жизни, сэр, а потом мы посмотрим, что получится. Может, плохо, может, еще хуже, но в процессе мы расширим горизонты медицины. Это будет материал для научных конференций. Для монографий. — Он посмотрел на Дебору. Ее глаза блестели, но она оберегала его от вида слез. — Я не мог позволить, чтобы с ней такое делали, Дебора. Я не мог. Поэтому я остановил это. Все.

— Прошлой ночью?

— Да.

— О Томми…

— Не знаю, как мне жить с самим собой.

— Без чувства вины, — ответила она, — Вот как ты должен жить.

— И ты тоже, — сказал он. — Обещай мне это.

— Что?

— Что ты никогда, ни на секунду, не будешь думать, будто так вышло из-за тебя, будто ты могла помешать тому, что случилось, предотвратить или что-то в этом роде. Ты ставила машину в гараж. Это все, что ты делала. Ставила машину. Я хочу, чтобы ты видела это так, потому что это правда. Так обещаешь?

— Я постараюсь, — сказала она.

Приехав вечером к дому, Барбара Хейверс еще полчаса кружила по соседним улицам в поисках свободного места, чтобы оставить машину. Но час был такой, что большинство людей уже обосновались дома до следующего утра. Поэтому, когда свободное местечко все-таки обнаружилось на Винчестер-роуд, почти в Южном Хэмпстеде, она не раздумывая припарковалась, несмотря на то, что оттуда до Итон-виллас было добрых полчаса пешком. Она закрыла машину и побрела к дому.

Каждый шаг давался ей с трудом. Мышцы ныли от головы до шеи, но самым больным участком были плечи. Столкновение «бентли» с фургоном сказалось на теле Барбары сильнее, чем она почувствовала сразу после удара. Яростное избиение Робби Килфойла сковородой не улучшило ситуацию. Будь она женщиной иного склада, то решила бы, что заслужила сеанс массажа. С парилкой, сауной, джакузи — полный набор. И маникюр с педикюром туда же. Но она не была такой женщиной. Она сказала себе, что душ — это то, что надо. И долгий, крепкий сон, поскольку она умудрилась просуществовать без сна… сколько же? Да уже тридцать семь часов.

Она думала только о плане действий. Плетясь по Феллоуз-роуд и дальше, она представляла, как примет душ и упадет в кровать. Она решила, что даже не будет включать свет в жилище, чтобы не сбиться случайно с намеченного маршрута, который начинался от входной двери, следовал к обеденному столу (бросить сумку), от обеденного стола — в ванную (включить воду, скинуть одежду на пол, подставить горячим струям измученные мышцы), и наконец вел прямо в постель (упасть в объятия Морфея). И тогда у нее не будет времени думать о том, о чем она думать не хотела: он ей не сказал. Ей пришлось услышать об этом от инспектора Стюарта.

Она ругала себя за эмоции, которые овладели ею при этом известии, а именно ощущение собственной ненужности и потерянности. Она внушала себе, что его частная жизнь — это его частная жизнь, и к ней, Барбаре, она не имеет никакого отношения. Она говорила себе, что его боль невыносима и что говорить об этом — о том, что он остановил приборы и с ними свою жизнь, какой он ее знал и в которой строил планы для себя, для нее, для их растущей семьи, — он просто не мог. Но все эти самовнушения привели лишь к тому, что первоначальные ощущения покрылись пленкой чувства вины. А чувство вины лишь на мгновение заставило умолкнуть ребенка, живущего в ней, который обиженно твердил, что они же были друзьями. Друзья рассказывают друг другу, что с ними происходит, о важных делах в жизни. Друзья опираются на дружеское плечо, потому что они друзья.

Но новость пришла в оперативный центр с Доротеей Харриман, которая попросила инспектора Стюарта уделить ей одну минуту, после чего он сделал для всех печальное объявление. О похоронах пока ничего не известно, сказал он в заключение, но он сообщит, как только что-нибудь узнает. А вы тем временем продолжайте работать. Необходимо предоставить массу документов в уголовный суд, так что займитесь ими, потому что я хочу, чтобы все было оформлено, подписано, запечатано и доставлено по назначению в таком виде, чтобы ни у кого не осталось ни единого сомнения относительно того, каким должен быть обвинительный приговор.

Барбара сидела и слушала, наполовину оглушенная. Она не могла запретить себе думать о том, что они же были вдвоем, на всем пути из кабинета Хильера до участка на Харроу-роуд и затем от Харроу-роуд до Итон-террас, а Линли так и не сказал, что отключил аппараты, поддерживающие основные жизненные функции в теле жены. Она знала, что так думать неправильно. Она знала, что его желание оставить эти сведения при себе не равнялось нежеланию делиться ими. И все равно огорчение и обида не оставляли ее. Ее внутренний ребенок настаивал: мы же считались друзьями.