Горькие плоды смерти - Джордж Элизабет

Странно, но ближе к середине блокнота рисунки почти исчезли, а им на смену пришли записи. Прочтя первую, Индия поняла, что с этого момента Уилл использовал блокнот как своего рода дневник. Дат при каждой записи не было, однако изменения в цвете чернил наводили на мысль, что сделаны они были в разное время. Кстати, многие записи перемежались рисунками садовых украшений. Всего их было около двух десятков, причем почерк с каждым разом становился все более неразборчивым.

Женщина начала читать.

«Зря я не прислушался к Лили. Здесь приступы даже хуже, чем в Лондоне. Я хочу уехать отсюда, но не могу. Неужели? Но если это так, то какова причина, черт побери?»

Индия нахмурилась. Уилл считал, что его девушка права, что наводило на мысль, что речь идет о его бегстве из Лондона в Дорсет. Ей было известно, что Лили была против этой идеи. Но если там приступы были даже еще хуже, как он говорил… Она продолжила чтение.

«Тот день в Лондоне, когда они с Алистером приехали – я должен был сразу же догадаться. Тогда меня снова прорвало, причем по-страшному, и любые усилия были бессильны остановить этот поток, пока она не помогла мне это сделать, и в тот момент, в ту же секунду я понял, что произойдет, если я вернусь, но я все равно позволил ей это сделать, причем я не могу утверждать, что из-за своего состояния я не мог ее остановить, ведь мне как-никак уже не шесть лет. Она говорит, мол, не бери в голову, главное, что это помогает, потому что мне хочется одного – помочь тебе, потому что матери всегда помогают своим детям. Я же этого не хочу, я даже не испытываю никакого удовольствия, и все же».

Поверх последующих слов было написано что-то еще, отчего прочитать, что там говорилось, было невозможно.

И все же слово «удовольствие» заставило Индию задуматься, равно как и фраза «Она помогла мне». От их сочетания по коже забегали мурашки.

Эллиот пролистала чуть вперед, и внезапно ее глаз выхватил фразу: «Она сосет меня». Время тотчас же как будто остановилось.

«Боже, пусть она оставит меня в покое, когда мне не хочется, чтобы она оставила меня в покое, и я хочу вырезать из собственной головы мозги. Оно помогает, ты же видишь, что оно помогает, когда у тебя в последний раз был приступ, спрашивает она, и я знаю, что это правда. Оно действительно останавливает приступ, тем более если нет другого способа это сделать, потому что в последнее время мне начало хотеться самого худшего…»

И снова какие-то каракули поверх записи, половина страницы оторвана, тупой карандаш пытается писать самым неудобочитаемым почерком, за исключением одной фразы:

«Я должен был с самого начала понять, что так и будет».

И чуть ниже:

«Я знал, что мы к этому вернемся. Я запираю дверь, но, когда приступ случился за ужином, я убежал, но мне стало еще хуже, и она сказала: «Не делай этого сам, когда я могу помочь тебе, давай я помогу тебе, я делаю это лишь потому, что люблю тебя», и в тот день все было, как в Лондоне, и я попытался сказать, какая разница, что это делает родная мать, главное, это помогает, и всегда помогало, только теперь она говорит мне… говорит, я должна признаться тебе, прости меня, мой дорогой мальчик, но мне нравится чувствовать тебя внутри себя…»

Индия окаменела. Ее взгляд как будто прирос к слову «внутри», и, несмотря на все свои усилия, она так и не смогла отвести от него глаз. Впрочем, потом ее взгляд сам скользнул ниже. И вот что она прочла:

«…себя, и правда ужасна, но я хочу, чтобы ты, потому что это означает, что мы будем вместе, и разреши мне признаться, что я люблю тебя самыми разными способами. И самое ужасное. Мне это нравится. Я это ненавижу. Мне это нравится. Я никчемный, я всегда был никчемный и буду им, если только не вырвусь от нее, от этого…»

Индия поймала себя на том, что, читая, мнет страницы. Живот ее неприятно свело. К горлу подкатился комок желчи, который женщина конвульсивно сглотнула. Но она все-таки заставила себя читать дальше:

«Нашел место в Йетминстере, хочу туда устроиться. Начну жизнь с чистого листа, и клянусь, со всем остальным покончено…»

– О боже! – послышалось из другого конца гостиной сдавленное восклицание. Эллиот подняла глаза. В дверях, испуганно глядя на нее, застыл Чарльз. На лице его застыла маска ужаса, которая сказала ей даже больше, чем сделанное вслух признание. Это было нечто такое, что, по идее, она должна была знать с самого начала, с самого первого момента, когда они попытались заняться любовью.

– Господи, Чарли, только не это! – воскликнула испуганная женщина.

Она подумала, что он повернется и уйдет, может даже, бросится в ванную комнату и запрется там изнутри, подобно девочке-подростку, чей самый страшный секрет внезапно стал известен родителям.

Но ее бывший муж этого не сделал и лишь тяжело привалился одним плечом к стене. Он смотрел на нее, и в глазах его читалось такое страдание, что она уже знала конец истории, как будто он сам ей все рассказал. Что, собственно, он и сделал, сдавленным шепотом. Эллиот даже пришлось напрячь слух, чтобы услышать, что он говорит:

– Отец уезжал на операции. В самые разные концы мира. На месяц или два, иногда на три. Она говорила, будто ей страшно оставаться одной в доме. Хотя она не была одна – с нею были мы с Уиллом. Но кто мы были такие? Дети. Какие из нас защитники? – Чарли облизал губы, и Индия заметила, что язык его был почти бесцветным. – Первым делом мы обшаривали весь дом. Я входил в комнату первым, чтобы убедиться, что там никого нет. В каждую комнату, кстати. Наверху, внизу, в подвале… Мы брали с собой фонарик, потому что она говорила, что это важно. Нельзя, чтобы посторонние, если они в доме, узнали, что мы их ищем. Это была полная бессмыслица, но все вокруг было полной бессмыслицей. Ее спальню мы проверяли последней…

– Чарли, – перебила его Индия, – ты можешь ничего не рассказывать.

– Наверное, я все-таки должен. Что там они говорят? Что я сам говорю собственным пациентам? – Он горько усмехнулся. – Вы больны лишь в той мере, в какой больны и ваши секреты. Бог мой, ведь то же самое можно сказать и обо мне! Я тоже был болен в той мере, в какой больны мои секреты, причем с раннего детства.

– Чарли, не надо.

– Она оставалась стоять снаружи, а я заходил к ней в комнату, – упрямо продолжал он. – Заглядывал под кровать, за шторы, в шкафы, и все время думал, что в любую минуту написаю в штаны от страха. Но я не мог ей этого сказать, потому что она говорила мне, что я большой и храбрый. «Ты главный мужчина в доме, мой дорогой, – говорила она. – Ты взрослый и храбрый». Разве это не то, кем хочет быть любой шестилетний мальчонка?

– Тебе было всего шесть?

– Да, но она боялась спать одна, когда отец уезжал. И это при том, что мы обыскивали дом от чердака и до подвала, проверяли, замкнуты ли все окна и двери. Поспи с мамочкой, пока папа своими операциями спасает мир, говорила она. Мамочка должна чувствовать себя в безопасности. С этого все и началось. «Обними меня, Чарли, прижмись ко мне. Ты знаешь, как ложиться ложечкой, мой дорогой мальчик? Прижмись ко мне сзади. Обними меня крепко-крепко. Маме приятно, когда твои руки будут держать ее грудь. Ты ведь держался за мою грудь, когда был совсем маленьким… Ага, вот так. Сделай ладонь чашечкой, мой дорогой. Да-да, вот так. Держи сосок между пальчиками. Если хочешь, можешь его сжать. Ну как? Правда, приятно? Вот теперь, Чарли, я могу уснуть. Мне так хорошо спится, когда ты рядом». И так далее, и тому подобное.

– И как долго она это… делала? – спросила Индия.

– Довольно долго, – ответил Голдейкер. – Но все прекратилось, когда она ушла от отца к Алистеру. Я тогда подумал… уф-ф-ф, наконец-то этого больше не будет! Что было, то было… Кстати, а что было? Подумаешь, ерунда какая! Это ведь ничего не значит. Ей просто было страшно одной, а отца рядом не было. Теперь же, сказал я себе, у нее есть Алистер, и он всегда дома, так что теперь ей нечего бояться. Чего я не знал… – Он кивком указал на блокнот у нее на коленях.