Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Похоже, бро, я так тебя и не убедил, что он прибыл не по твою душу. Послушай: Джоси Уйэлс за тобой не придет, пока ты не дашь ему на то повода. Из этих ребят тоже никто не торопится убивать белых, потому что к этому могут принюхаться федералы. Так что, бро, ты нынче чист. Если только не начнешь писать насчет всего этого новую статью.
Книга, говоришь? Кто-то ее ах как ждет? Нет, брат, книгу об этом ты писать не можешь. Позволь мне сказать напрямик. Ты пишешь книгу о Певце, об уличных бандах, о мирном договоре. Но о нынешних бандформированиях… Известно ли тебе, что из них каждое само по себе – целая книга? О чем тебе вообще писать? Никаких конкретных доказательств у тебя нет. С кем тебе даже поговорить-то, кроме меня?
Слушай, ты уже сейчас Божью милость испытываешь на прочность. Стоит тебе об этом что-то написать, и защитить тебя не сможет никто. Ты больше не тот, о ком ему стоит беспокоиться. Родня у тебя есть?.. Нет?.. А что так? Это по-любому хорошо, потому как эти ребятки в случае чего не побоятся пощекотать и твоих родственников. Ты имеешь в виду, что у тебя нет брата, сестры, матери? Есть? Пирс, так в таком случае родни у тебя, блин, целый вагон. Имей в виду, что в одном лишь нынешнем году эти ребята отловили двоих дилеров из Спэнглерса, что работали в Бронксе. На этот раз «Шторм» поливать ничего пулями не стал. Вместо этого они их обезглавили, поменяв местами головы с туловищами. Почему б тебе не набраться терпения и не дождаться, пока они все друг дружку не перебьют? Это же банды, так что, возможно, слишком долго дожидаться не придется. Глянь на меня. Я вроде как разбираюсь в этих делах получше. Ты ж знаешь, что я однажды даже выступал на телевидении? Дважды перетирал об уличных войнах и мире. Теперь все на меня смотрят и думают: вот он, человек, который вышел из гетто, прошел его школу от и до. Но… да, целая жизнь позади, со всем ее мозгоёбством, но… Даже я, кто, казалось бы, говорит со знанием дела, где ты меня сейчас застаешь? Сам видишь где.
Ну а как насчет Джоси?
Нет, мой юнош, такой, как он, в тюрьме не отсиживает. Я так думаю, он ее после семьдесят пятого года и не видел. Какой полиции, какой армии под силу его взять? Копенгагена я не видел с семьдесят девятого года, но слышал о нем. В новостях, брат, он предстает эдакой коммунистической зоной. Везде плакаты, настенные рисунки с Папой Ло и Джоси. Женщины называют своих чад Джоси Первый и Джоси Второй, хотя он и не трахал никого, кроме своей жены, с которой они, собственно, до сих пор не обручены. Его можно назвать классическим бандюганом. Но все равно, чтобы до него дотянуться, придется сначала положить весь Копенгаген, и то вопрос, удастся ли это в итоге. Для этого надо будет свергнуть и тех, кто у власти. Правительство. Ну-ка скажи мне, Алекс Пирс, каким, по-твоему, путем партии власти удалось выиграть выборы восьмидесятого года?
Ты знаешь, что я начинаю улавливать насчет тебя? Ты, безусловно, репортер. В этом сомнения нет. Умеешь проникать куда надо и собирать информацию, особенно ту, которую люди давать тебе не планировали. Глянь, к примеру, что ты добыл у меня буквально за сегодня. Ты задаешь нужные вопросы – или, по крайней мере, такие с виду ненужные, которые развязывают людям языки. Но знаешь, что в тебе не то? А может, так оно и надо, и это просто лишний раз доказывает, что ты репортер… В тебе нет соображона, как разложить все это по полочкам. А может, соображон в тебе есть, просто ты об этом не догадываешься. Забавно, правда? Джоси Уэйлс гонится за тобой по какой-то причине, которая тебе даже невдомек. Или она становится видна теперь? Потому ты и пишешь книгу? Потому что получается все сгруппировать? Или пишешь только затем, чтобы получилось осмыслить потом?
У меня к тебе вопрос.
Я хочу в точности знать, Пирс, чем Ямайка тебя зацепила. Не надо говорить почему: я знаю, ты начнешь лепить ту же лабуду, которую неизменно начинают нести белые, когда говорят о Ямайке, – типа, есть там одна сука с такой сладкой дыркой, что просто не могу с ней расстаться, или другую подобную дребедень. Мне это как-то брякнул один крекер, у которого членик с огрызок карандаша; но раз у тебя есть ямайская женщина, то, видимо, хер у тебя размером все же не с карандашик. Так что «положи это на меня», как говорят америкосы. Чем тебя приковывает Ямайка – красивыми пляжами? Но ты же знаешь, Пирс, мы больше, чем пляж. Мы – страна.
Йоу.
Спасибо, что не вешаешь мне все ту же лапшу с дерьмом. Это место – оно поистине чан дерьма. Здесь жарко, как в аду, движение всегда замедленно, со встречными тут не поулыбаешься, а проблему нажить ничего не стоит, и глазом не успеешь моргнуть. Все здесь порочно, пронизано сексом и опасностью, и реально, реально, реально скучно. Признаться честно, мне это все уже вот где. И тем не менее глянь на нас обоих. Изменись обстоятельства, и мы бы отдали многое, чтобы вновь оказаться там. Хотя это ох как непросто. Я с тобой согласен: ее сложно не сравнивать с женщиной, эту страну. Поздравляю, с твоей стороны это очень по-небелому. Какой пассаж! Антиклимакс – так это у вас, кажется, называется? Надо признать, если б на выходе у тюремных ворот тебя дожидался Джоси Уэйлс, такой расклад был бы более интересен. Во всяком случае, тебе остается уходить, ну а мне единственно ждать.
Март восемьдесят шестого, юноша. Срок выхода. Что я буду делать? Не знаю. Отправлюсь куда-нибудь в Бруклин, где можно отведать лайма с соленой рыбкой.
Ха-ха. Как будто я могу отделаться от «Иерархии донов». Моя жизнь складывается примерно как у тебя, Пирс. У людей вроде нас жизнь прописывается наперед, без всяких на то разрешений. И ничего особо не поделать с тем, что Господь вознамерился на тебя обрушить. Йоу, так это называется фатализмом? Не знаю, брат, это слово кажется мне связанным больше с фатальностью, чем с фатумом. Знаешь что, может, тебе и в самом деле имеет смысл написать эту книгу? Я знаю, знаю, что только что сказал обратное, но теперь я вглядываюсь в вещи как-то глубже. Может, кому-то надлежит собрать все это безумство воедино, потому как никто из ямайцев этого не сделает. Ну не могут они этого сделать, потому что или стоят слишком уж близко, или же их кто-то останавливает. Такие, брат, дела. Тут даже не нужно забредать далеко; останавливаться заставляет просто страх, что за тобой могут прийти.
Вот же блин…
Бли-ин!
А знать людям необходимо. Просто быть в курсе, что было такое время, когда мы могли что-нибудь сделать, понимаешь? Реально могли что-то создать, поменять. Просто у людей была какая-то надежда, и усталость, и обрыдлость, и одновременно мечты, что что-нибудь реально может произойти. Знаешь, иногда я тут гляжу на ямайский «Глинер», а он весь черно-белый, и только один-два заголовка выделены красным. Ты как думаешь, сколько должно пройти времени, пока картинки у нас станут цветными, – три года? Пять лет, десять? Да нет, брат, цвет тут у нас уже был, и мы его потеряли. Такова вот Ямайка. Это не значит, что у нас не бывает веселых проблесков или нам совсем уж не к чему стремиться. Бывали дни, когда у нас все шло более-менее гладко, а затем – бац, и псу под хвост. Сейчас, например, вокруг сплошное говнище, и уже так долго, что люди растут в том дерьме, полагая, что это все, что у них есть. Но людям нужно это знать. Для тебя это, быть может, чересчур крупно. Чересчур крупно для одной книги, и тебе приходится все спрессовывать, корнать и сужать. Фокусироваться. Ты сейчас смотришь на меня, как на остолопа: на то, как я прошу тебя дать объяснение, почему моя страна вот уже четыреста лет тщетно борется со своими неудачами, настоящими и будущими. Ей-богу, впору рассмеяться. Я б на твоем месте так и поступил. Но ведь ты все это заметил, правда? И потому эта история о замирении преследует тебя точно так же, как в свое время меня. Даже люди, которые обычно ожидают худшего, пусть хотя бы на два-три месяца прониклись мыслью о мире. Это все равно что ощущать дуновение свежего ветерка в предвкушении дождя после испепеляющей засухи – оно буквально чувствуется на вкус. Ты вот погляди на меня. Мне нет и сорока, а я уже смотрю только на то, что позади меня, как какой-нибудь старик. Хотя эй, это десятилетие прошло еще только наполовину. Оно может еще двинуться в любую сторону. Ностальгия – так это называется? Может, потому, что я так долго торчу в зарубежье. Или не могу создать новую память в тюрьме. О чем ты думаешь? Ты должен мне сказать, когда у тебя оформится первое предложение. Я бы очень хотел знать, о чем оно… Как, уже есть? Нет, бро, не говори мне. Я хочу, чтобы ты сначала его написал.
