Брат мой Каин - Перри Энн

Склонив голову в знак согласия, Оливер предложил Горацио Николсону занять свидетельское место.

Медленно, глубоко о том сожалея и всем своим видом выражая смущение, преподобный Николсон поднялся на невысокую трибуну и произнес слова присяги.

Рэтбоун начал допрос с того, что выяснил, кем именно является свидетель, чтобы заставить суд лишний раз убедиться в важности занимаемого им положения.

– Итак, вы достаточно хорошо знали лорда Рэйвенсбрука и его семью в то время, когда Энгус Стоунфилд появился в Чилверли? – спросил он священника.

– Да, сэр, – ответил тот с угрюмым выражением на лице.

– Вы имели возможность познакомиться с Энгусом?

– Да. Я занимался с ним латынью, когда ему еще не исполнилось и девяти лет, как я полагаю. Он был отличным учеником, умным, старательным и сообразительным. Он запомнился мне милым ребенком, очень задумчивым и хорошо воспитанным. – Воспоминания заставили старика невольно улыбнуться. – И он очень нравился моей жене. Она переживала за него. Понимаете, Энгус довольно часто болел, а временами уходил глубоко в себя. – Голос его зазвучал чуть тише. – Он постоянно казался мне печальным, особенно в раннем детстве. Я объяснял это тем, что он лишился обоих родителей, будучи едва ли не младенцем.

– И потом он оставался таким же отличным учеником, мистер Николсон? – поинтересовался Рэтбоун.

Лицо Горацио сделалось совсем горестным.

– Нет. Боюсь, он сделался очень непостоянным. Временами он прекрасно занимался, точно так же, как прежде, а иногда куда-то пропадал, и я не видел его по нескольку недель.

– Вам известно, почему это происходило?

Николсон набрал в грудь воздуха, а потом у него вырвался тихий вздох.

– Я, естественно, стал выяснять, в чем дело, – ответил он. – Лорд Рэйвенсбрук по секрету сказал, что иногда Энгус становится непокорным, неуправляемым, а порой – даже буйным.

В зале то и дело слышался тихий шорох: рассказ свидетеля пока не вызывал ни у кого интереса.

– Впрочем, я должен сказать в его оправдание, что лорд Рэйвенсбрук не принадлежал к числу тех, кому легко можно угодить. – Горацио говорил так, словно не заметил находившегося в зале Майло – он ни разу не посмотрел в ту сторону, где тот сидел, неподвижный и бледный, как полотно. – Сам он был красив, привлекателен и талантлив, – продолжал Николсон. – И ему хотелось, чтобы все его близкие отвечали тем требованиям, которые он предъявлял к себе. В противном случае он подвергал их жестокой критике.

– Но Энгус, в узком смысле слова, не являлся его родственником, – заметил Рэтбоун. – Если только довольно дальним. Он, кажется, был сыном его двоюродного брата, да?

Черты лица свидетеля сделались жесткими, словно его неожиданно охватила глубокая жалость.

– Нет, сэр, он был незаконным сыном его младшего брата, Финиса Рэйвенсбрука. Стоунфилд – это фамилия молодой женщины, единственное, что он унаследовал по закону, – рассказал священник. – Но в его жилах текла кровь Рэйвенсбруков.

До слуха Оливера долетел удивленный шепот, в зале раздалось несколько сдавленных вздохов.

Коронер подался вперед, словно желая прервать рассказ свидетеля, но потом все-таки не стал этого делать.

– Почему лорд Рэйвенсбрук не усыновил его? – спросил Оливер. – Тем более после того, как у него умерла жена, не оставив ему детей.

– Лорд Рэйвенсбрук и его брат не поддерживали друг с другом близких отношений, сэр, – покачал головой Николсон. Его тяжело звучащий голос и мягкие черты лица выражали неизмеримую печаль. – Между ними всегда существовало напряжение, давнее соперничество, из-за чего ни один из них не радовался успехам другого. Майло – то есть тот, кого сегодня называют лордом Рэйвенсбруком, – был старшим в семье. Он отличался умом, привлекательностью и талантом, но мне кажется, что амбиции у него превосходили способности, какими бы значительными они ни были.

Воспоминания, казалось, осветили лицо старого сельского священника.

– Финис же совершенно не походил на брата, – продолжил он. – Он был очень живым, веселым, изобретательным. Финиса все любили. А он, похоже, ни к чему особо не стремился, разве что к развлечениям…

Коронер снова подался вперед, наклонившись над столом, за которым сидел.

– Мистер Рэтбоун! Разве это имеет какое-то отношение к гибели Кейлеба Стоуна? – обратился он к обвинителю. – Эта история, похоже, очень стара и носит исключительно личный характер. Вы можете объяснить, зачем она вам понадобилась?

– Да, сэр, в ней кроется вся суть интересующего нас дела, – заявил Оливер с глубоким чувством, заставившим его слова прозвучать чуть ли не страстно. Его голос и даже поза свидетельствовали о желании поведать что-то чрезвычайно важное. На нем теперь сосредоточились взгляды всех находившихся зале людей, и поэтому дознаватель после недолгого раздумья позволил ему продолжать.

Рэтбоун кивнул Николсону.

– Боюсь, что Финису удавалось остаться безнаказанным даже в тех случаях, когда его поступки явно заслуживали осуждения, – тихо проговорил свидетель, но в тишине звук его голоса достигал даже самых дальних уголков зала. – Стоило ему улыбнуться, как люди переставали на него сердиться. Они прощали ему слишком многое, за его добрые качества или за те же качества Майло. Это не совсем справедливо, вам не кажется? Словно все удовольствия и страдания, которые приносит нам жизнь, можно сопоставить друг с другом, а это вправе сделать лишь Господь в конце пути, который всем нам известен.

Он тяжело вздохнул и продолжил после небольшой паузы:

– Может, именно по этой причине Майло относился к бедному Энгусу так строго, не желая, чтобы тот пошел по стопам отца. Подобное очарование может превратиться в страшное проклятие, способное уничтожить все хорошее, что только есть в человеке. Нельзя спасаться от заслуженного наказания с помощью обольстительной улыбки. Этим мы преподаем друг другу уроки несправедливости.

– Лорд Рэйвенсбрук действительно был очень строг, мистер Николсон? – уточнил Оливер.

– На мой взгляд, да, сэр.

– В чем заключалась его строгость?

Лицо коронера передернулось, но он не стал вмешиваться.

Тишину в зале нарушали лишь шорохи материи и скрип обуви. Майло Рэйвенсбрук беспокойно задвигался на своем месте, а потом, поднявшись, сделал несколько шагов, как будто собираясь говорить, но тем не менее не произнес ни слова.

Николсон же, несмотря на довольно жалкий вид, без колебаний ответил на вопрос тихим ровным голосом:

– Иногда его светлости, казалось, было невозможно угодить. Он унижал мальчика за ошибки и глупость, что на самом деле являлось лишь результатом незнания или неуверенности, отсутствия жизненного опыта. А ребенок в таком случае, несомненно, чувствует себя еще более неловко, делает еще больше ошибок. Это ужасно, сэр, ощущать себя ни на что не пригодным, понимать, что ты обязан кого-то благодарить, а вместо этого постоянно подводишь именно того человека, которого желаешь отблагодарить в первую очередь. – Собственные слова глубоко взволновали старика, поэтому ему пришлось сделать над собой заметное усилие, чтобы продолжать. – Мне часто приходилось видеть, как Энгус в детстве изо всех сил старался удержаться от слез и очень стыдился, когда ему это не удавалось. За это его тоже ждало наказание. Он испытывал нестерпимый стыд, когда его били, что случалось весьма часто. Это повергало его в настоящее отчаяние, он считал себя чуть ли не трусом.

Из толпы зрителей послышалось сдавленное женское рыдание.

Селина Херрис не оплакивала гибель Кейлеба, ставшую для нее совершенно неожиданным потрясением. К тому же она испытывала к этому человеку довольно противоречивые чувства – от гордости до презрения и страха. Но сейчас ее, должно быть, охватили очень простые, понятные всем эмоции по отношению к бедному ребенку. По щекам у нее потекли слезы, которых она нисколько не стыдилась и которые не пыталась сдержать.

Энид Рэйвенсбрук сидела с каменным пепельно-серым лицом, выражавшим невыносимую боль, словно на нее обрушилась трагедия, которой она давно опасалась. Временами женщина исподволь смотрела на мужа, но лицо ее при этом не менялось, оставаясь столь же непроницаемым. Сам Рэйвенсбрук ни разу не обернулся к жене. Возможно, у него не хватало духу заглянуть ей в глаза.