Командировка - Яроцкий Борис Михайлович

Сейчас в его печенках никто не нуждался, а безденежьем батькова база никогда не страдала. Украина жила в той атмосфере, когда все выжидали, глядя на Москву: во все времена она делала погоду и к этому давно привыкли.

Инофирмами занималась мэрия: она их регистрировала, обкладывал налогами. Налогами мэр делился с Киевом. А Киев требовал все больше и больше: национальная казна, что дырявый мешок, сколько ни насыпай, все тут же высыпается. За один год пятьсот высших чиновников украли свыше двадцати миллиардов американских долларов и всю эту валюту положили на личные счета. Только один из недавних премьеров вывез на родину своих предков триста миллионов. Сам Яков Кедми — главный израильский разведчик — помогал ему в Москве перегружать контейнеры с «зелеными».

— Киев наглеет, — однажды при встрече пожаловался отцу Славко Тарасович.

Батько резонно ответил:

— Нехай. Легче побегут. А пока, сынку, приглядись к своим американцам: кто из них беззубый боксер? Дело касается благополучия нации.

— Американцами, батько, Киев меня и без тебя задолбал. Тут заявился какой-то Смит, интересуется затонувшими. Собирается ехать на Днепр.

— Нехай. Но в сельской местности ему делать нечего. А то и он может случайно споткнуться о какую-нибудь железяку. Нельзя, чтоб он утонул от несчастного случая.

— Ты все загадками… — упрекнул Славко Тарасович.

Батько строго заметил:

— Доживи до моих годов, для тебя тут же будет и разгадка. А пока рулюй мэрией… Что же касается нажима из Киева… гетман Скоропадский тоже доил губернаторов. А как немцам показали дорогу на Запад, то и он за ними следом… Правда, фирмы пока еще оставались.

— Без гетмана? Без губернаторов? Чем же они тогда занимались?

— Чем и сейчас: все, что отрывалось от грунта, вывозилось.

Сын возразил:

— Зато современные фирмы кое-что строят.

— Об этих объектах, сыну, разговор впереди. Убедимся в их полезности — дадим достроить.

— Киев торопит.

— Ну и что? Мудро говорили древние: поспешай не торопясь. На Киев давят сверху. Как и на Москву. А мы служим люду рабочему. Помни это. И коль я согласился, чтоб ты мэрствовал, мэрствуй. В нашем городе немало светлых умов. Не дай им пропасть.

— Тогда забугорным надо более решительно делать, как теперь говорят, секвестор.

— Нельзя. Рано, — сказал старый чекист. — Наша Украина еще самостийна — кто захочет, тот и раздавит. Законодательной власти у нас нет. Она только обозначена. А моя власть — непосредственно исполнительная. А это, скажу тебе, власть самая неблагодарная. Тут хоть милуй, хоть карай, а результат один: обматюкают нас потомки. Они того не поймут, что мы своими руками умели и сталь варить, и хлеб сеять, ну и, само собой, дерьмо превращать в удобрение. Чтоб потом для них, для наших потомков, земля плодородила. Конечно, нас часто подводил наш нюх. Возьмешь, бывало, подозрительного, вроде дерьмом воняет, ну и тут же его в землю — на удобрение. А потом оказывается, что дерьмом его замазали кто из зависти, а кто и по злобе. Я и Ване Ковалю толковал, что не тех мы отстреливали. А тех, которых следовало, те оказались на верхотуре.

— Пришли бы другие, может, даже хуже. Свято место, батько, пусто не бывает.

— Так, — согласился Тарас Онуфриевич. — Трагедия наша в том, что мы не слушаем природу, даем злу застаиваться. Как в проточной воде гнили не бывает, так и в движении ума. Появилась на теле гнида — не дай ей превратиться в вошь. Вшивость наша — потому что гниду не трогали. Не кусает — и ладно. А тем временем незаметно мы обрастали грязью. А коль каждый в чем-то нечист, тихо радовались, что кто-то грязнее тебя. Потому и любим наблюдать скандалы и всякие там криминальные истории…

В заключение несколько сумбурной назидательной речи Тарас Онуфриевич еще раз напомнил мэру:

— А с беззубым боксером не тяни…

Глава 68

Сотрудникам лаборатории некогда было поднять голову. Материал для исследования доставляли почти со всего Левобережья — где-то здесь, вероятно, могла начаться «прополка» Украины.

Слово «прополка», в соответствии с замыслом Пентагона, уже входило в лексикон биологов. Левобережье, на треть населенное русскими, при смене власти могло в кратчайшие сроки возродить оборонную промышленность. Могло. При условии: если будет кому возрождать.

В эти горячие дни Иван Григорьевич приходил домой, когда уже темень колола глаз. Уличные фонари зажигали только в центре, на окраине зажигать их не было смысла: электроэнергия опять подорожала. а электролампочки вывинчивали из любого фонаря, куда могли дотянуться руки.

К довоенному производству вернулся стекольный завод — начал, как в старину, выпускать керосиновые лампы. Керосин привозили чеченцы — обменивали на патроны.

Иван Григорьевич остановился у своего дома, вернее, остановил его запах акации, а еще песня, доносившаяся из тенистого скверика:

Эту песню он слышал впервые. На акацию, на это крепкое жилистое южно-украинское дерево чем-то похожа Настя. И расцвела, как ему казалось, поздно. Но как расцвела! Нежность к этой женщине порывом бури колыхнула его уже стареющее сердце. Но вот незадача, каждый раз, когда он смотрит на Настю, ему чудится тревожный голос Мэри: «Джо, если с тобой что случится, я не переживу»…

С ним случилось… Заставили, чтоб случилось. Если б его не предали, он по-прежнему работал бы в разведке: ведь Россия осталась. Он гордился своей работой, и как человек, был по-своему счастлив, что его любит самая обаятельная женщина Америки. И он ее любил. Даже ближайшие друзья-коллеги удивлялись, как можно так искусно играть свою роль. Он не играл. Он любил по-настоящему.

Теперь он любил Настю. Если от Мэри у него были тайны, то от Насти никаких тайн. Не было до тех пор, пока не узнал, что она ждет ребенка. С этих пор он ее всячески щадил, не посвящал во многие свои треволнения. Да и зачем ей было знать, что его работа вступила в опасную стадию, и что за ним охотятся: на это намекал сын, и не без основания засуетились хлопчики батька, так суетятся пастухи, зачуяв вблизи опасного хищника.

Ах, как пленительно пахла акация! За Днепром, за скрытыми в тумане плавнями, висел тоненький серпик молодого месяца, а чуть левее, ближе к югу, раз за разом вспыхивали зарницы, но гром не доносился — гроза проходила далеко.

В такую же тихую теплую майскую ночь они с Мэри плыли на теплоходе по Миссури. Они только поженились. И Мэри, светловолосая, гибкая, как тростина, наклонялась над бортом, счастливо улыбаясь, говорила:

— Джо, ты заметил, наш медовый месяц совпал с молодым, — и сияющими глазами показывала на небо. Тогда они видели два серпика: один — среди звезд, второй — на зыбкой волне.

Теперь месяц светил над днепровскими плавнями, и сердце вещало ненастье.

Войдя в дом, он увидел при свете керосиновой лампы, как Настя поспешно спрятала в шкаф белоснежные распашонки. Их она рассматривал не впервые.

— Ты стоял под акацией?

— Точно! И слушал песню: «Я — акация, я над кручею»…

— «Расцвела на краю села»… — подхватила Настя. — Мы с тобой остаемся лириками.

— Значит, Настенька, будем жить. И жизнь нам будет улыбаться. — Он умолчал, что тонкий серпик молодого месяца ему напомнил его американскую молодость и незабываемую ночь на Миссури.

Уже в двенадцатом часу они поужинали. Ужин был обычный, но щедрый — с молодой картошкой. Картошку челноки привозят аж из Египта, а к молодой картошке была зелень: лук перышками, чеснок, укроп с петрушкой. Иван Григорьевич велел на еде не экономить: деньги, слава богу, появились.

Включили транзистор: что там, в России? Что в Америке? Везде готовятся к выборам. Киев призывал граждан Украины быстрее принять конституцию.