Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
— Но Платон Федорович, — Монтинин тоже перекрестился, сильно закусив губу, чтобы не сорваться, — если я не выполню возложенные на меня обязанности, погибнут люди!
Протоиерей прищурился:
— Почему вы так в этом уверены? И в этом ли вы уверены, по правде говоря?
Монтинин на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки; по крайней мере, внешне:
— Обстоятельства дела таковы, что если не пресечь злодейство, оно будет шириться и дальше. А дальше — это значит, что будут гибнуть люди. Ведь речь идет — не много и не мало — о серии убийств: коварных, продуманных с воистину сатанинской хитростью, лютых настолько, что…
— Подождите, подождите, Иван Сергеевич! — протоиерей, не переставая щуриться, перебил Монтинина. Его руки, сложенные до сих пор на животе, взметнулись к наперсному кресту и обхватили его. — Напыщенность — не разновидность аргумента. И вам напыщенность совсем уж не идет!
Монтинин покраснел, а во взгляде Платона Федоровича промелькнула задорная усмешка. Если бы Монтинин ее заметил, у него, вероятно, разом полегчало бы на душе. В любом случае, эта усмешка, ее задор явно противоречили занятой протоиереем позиции, а значит — не всё и было потеряно.
— Из ваших слов, Иван Сергеевич, более того: из сущности самой того предприятия, на осуществлении которого вы настаиваете, никак не следуют грядущие убийства и гибель ни в чем не повинных людей. Я бы сказал даже так: не только не следуют, но и не могут следовать. То, ради чего вы сюда пришли, — нечто совсем иное. Вы вводите меня в заблуждение — о, — Платон Федорович, не выпуская крест из рук, махнул им в сторону Монтинина, — не беспокойтесь: я понимаю, что поступаете вы так только из хороших соображений!
— Я…
— Вам совсем не обязательно быть со мной откровенным. Не беспокойтесь, — Платон Федорович неожиданно для Монтинина улыбнулся, — я знаю и понимаю, что бывает время говорить, но также бывает и время молчать. Но вряд ли вы откажетесь подтвердить… кивком… головы… мою правоту, если то, что я скажу далее, и в самом деле справедливо?
Не понимая, к чему клонит протоиерей, но вдруг поняв, что тут — никак не без задней мысли, причем такой, из коей он, Монтинин, мог бы извлечь определенную выгоду, Иван Сергеевич, не колеблясь, согласился:
— Извольте.
— Итак, — Платон Федорович, выпустив крест и вновь сложив руки на животе, почти вплотную приблизился к Монтинину и понизил голос до басовитого шепота, — вам не убийства нужно предотвратить, ибо все, какие только возможно, убийства уже произошли?
Иван Сергеевич кивнул.
— И вам прекрасно известны виновники этих злодейств?
Иван Сергеевич кивнул.
— И даже мотивы, побудившие этих людей на злодейства, известны?
Иван Сергеевич кивнул.
— Но вы не знаете вот чего… — Платон Федорович на мгновение задумался, но тут же снова заговорил уверенно: так, как будто бы он читал монтининские мысли, отражавшие, в свою очередь, теории и размышления Можайского. — Да, не знаете вы вот чего: во-первых, причем тут кладбище, и, во-вторых, какое отношение происходящее вовне имеет к происходящему на нем.
Иван Сергеевич кивнул.
— Наконец, та самая особа, о которой вы упомянули… не уверен: могу ли я говорить такими же словами здесь, в храме Божьем, но вы меня понимаете. Ее имя. А точнее — фамилия: это тоже не дает вам покоя?
Иван Сергеевич кивнул.
— Очень хорошо. — Платон Федорович отступил и заговорил обычным, слегка нараспев и не приглушенным, голосом. — Но Иван Сергеевич, мой дорогой, почему вы решили, будто для прояснения всего этого нужно учинить погром?
Монтинин заморгал, не сразу и поняв, что за погром имел в виду протоиерей, но почти тут же возразил:
— Помилуйте, Платон Федорович! Какой же это погром? Я и мои люди, мы всего лишь…
Платон Федорович, перебивая, вытянул руку с обращенной к Монтинину ладонью:
— Погром, Иван Сергеевич, самый настоящий погром. Даже не спорьте!
— Но…
— Никаких «но»: разрешения я не дам, и не надейтесь.
Надежда, приободрившая было Монтинина, оставила его, и он нахмурился:
— Платон Федорович! Буду с вами откровенен: если вы не позволите мне и моим людям провести оговоренные следственные мероприятия, я не стану чинить их силой. Я тотчас уеду. Но, уверяю вас, вернусь я очень скоро. И не с двумя людьми, а с дюжиной. И не с пустыми руками, а с постановлением. И вот тогда…
Но тут Платон Федорович несказанно Монтинина поразил: он, вздыбив окладистую бороду и обратив лицо к мерцающему розовым и голубым своду потолка, расхохотался. Монтинин, растерявшись, уставился на него с открытым от изумления ртом.
Между тем, Платон Федорович, вволю насмеявшись, быстрыми движениями перекрестил свой рот, перекрестил себя, проговорил скороговоркой «Господи, прости!» и, буквально схватив Монтинина за руку, повлек его к выходу из храма.
— Платон Федорович, подождите! — Монтинин дернул рукой, пытаясь вырвать ее из твердой хватки протоиерея.
— Ступайте за мной, Иван Сергеевич, ступайте: я вам кое-что покажу!
Впрочем, руку Платон Федорович выпустил, но Монтинин, поняв, что его вовсе не выпроваживают восвояси, а ровно наоборот — ведут куда-то к вящей его же, Монтинина, пользе, уже и сам шагал бодро и с возродившейся надеждой.
Так Платон Федорович и Иван Сергеевич — Платон Федорович на полшага впереди — вышли из церкви и сразу приняли вправо, к Смоленке, углубившись в боковые от Петербургской дорожки.
Монтинин не сразу сообразил, куда направлял его не сбавлявший шага протоиерей. А когда сообразил, по его спине побежали мурашки: идти таким маршрутом можно было только к холерному участку. И хотя со времени эпидемии, когда участок этот и появился, минуло уже о-го-го сколько десятилетий, все равно становилось как-то не по себе. Но Платон Федорович шел уверенно, а Ивану Сергеевичу, если только он правильно надеялся получить ответы на свои вопросы, ничего другого и не оставалось: только идти следом, хотя бы и содрогаясь в душе.
Деревья по сторонам дорожек клонились под тяжестью налипшего на их ветвях и оледеневшего по оттепели снега: подтаивая, этот снег не падал на землю, а превращался в стеклянистую корку, которая, выгляни хоть на мгновение солнце, заискрилась бы словно и впрямь стеклянная или хрустальная. Все пространство между деревьями, включая и сами дорожки, было усыпано мельчайшими отломками ветвей. Эти отломки чернили снег по сторонам дорожек и хрустели под ногами непосредственно на дорожках. Монументы, памятники, кресты то почти сливались своею мраморной белизной со снежным покровом, то резко выделялись на нем своею старостью — щербатой, почерневшей, потекшей разводами чего-то, гнетуще напоминавшего плесень.
По мере удаления от церкви и по мере того, как богатые участки сменялись все более бедными, кладбище становилось всё менее ухоженным, диковатым, почти заброшенным. Все реже попадались монументальные сооружения в память о чьих-то оконченных жизнях. Все чаще захоронения смешивались одни с другими; по крайней мере, на мимолетный взгляд: постепенно становилось трудно определить, где заканчивались одни и начинались другие. А вскоре стало почти невозможно разглядеть и сами могилы под навалившим на них и неубранным снегом.
Внезапно — когда холерный участок уже должен был находиться под ногами, а где-то неподалеку должна была проходить кладбищенская ограда — Платон Федорович остановился. Почему он остановился именно здесь, на этом конкретном месте, было решительно непонятно: место ничем не отличалось от его окружавших — было оно таким же пустым, таким же заброшенным, таким же унылым.
— Пришли!
Монтинин огляделся и вопросительно посмотрел на протоиерея. Тот указал рукой на сугроб:
— Копайте.
По-прежнему ничего не понимая, Монтинин сделал знак остановившимся чуть поодаль нижним чинам, и оба они, выражая явное на лицах неудовольствие, начали раскапывать сугроб.
И вдруг один из них чертыхнулся, больно ударившись обо что-то рукой. Монтинин подскочил к нему и тоже начал копать. Из-под снега показался завалившийся на бок каменный крест. Старый, изъеденный многими сезонами непогод, почти рассыпающийся. Платон Федорович, подобрав рясу, тоже шагнул в снег и тоже приблизился к вскрывшемуся из-под снега захоронению.
— Не беспокойтесь, оно не холерное.
Монтинин, приподнявшись и поворотив голову, взглянул на протоиерея с вопросом: мол, чье же оно?
— Копайте, копайте!
Полицейские, считая и самого Монтинина, продолжили работать. Вскоре из-под снега показалась и плита: из того же материала, что и крест, но почему-то выглядевшая более сохранившейся. Это было странно. Сердце Монтинина сжалось в нехорошем предчувствии.
Смахнув с плиты последние остатки снега и вскрыв таким образом неожиданно новенькое или, во всяком случае, совсем уж не старое, эмалированное, цветное изображение, Монтинин отшатнулся, едва не упав на спину. Сначала в упор на него, а потом, когда он отпрянул, куда-то в серое смятенное небо, широко и безо всякой печали взглянули огромные васильковые глаза молодой женщины.
