Ольга Миленина - Вольный стрелок
А так я давно забыла и про Улитина, и про материал — буквально на следующий день после того, как вышла статья. А что вспоминать — все вышло, а значит, все осталось в прошлом. Да, материал произвел фурор, о нем по телевизору говорили, на него ссылались в нескольких изданиях, а пара газет перепечатала его внаглую, немного изменив текст и убрав мою фамилию. Но для меня это привычная ситуация, такое с большинством моих материалов происходит. А к тому же я уже дней десять занималась новым расследованием — которое почти довела до конца. И, разумеется, ни о чем другом не думала.
И если бы не главный, цинично напомнивший мне вчера на планерке, что мне следует навестить моего покойного друга Улитина, — и назвавший даже время, когда соберутся на кладбище условно скорбящие о нем люди, — я бы, естественно, об этом не вспомнила. И даже если вспомнила, то не пошла бы. Зачем, собственно?
Так что я сама не знала, почему оказалась здесь. Может, дело было в том, что я проснулась сегодня рано — разбудил тот, кто уходил от меня утром.
Ему в девять надо было уйти, и хотя он старался не шуметь и собрался быстро и тихо, я все равно проснулась. И лежала с закрытыми глазами, стараясь не показать, что я не сплю, — ненавижу мужчин по утрам после совместной ночи и не желаю, чтобы они меня видели наутро, — и вспоминая, как все было ночью.
А когда захлопнувшаяся за ним дверь предложила мне вернуться обратно в сон, я проигнорировала это предложение и встала, мне кофе вдруг захотелось. А в ванной вспомнила про сорок дней и спросила себя: почему бы, собственно, и не навестить того, чье имя произносила постоянно и о ком неотрывно думала в течение трех недель? Навестить и сказать ему, что все давно кончилось — и что я сделала его известным всей стране, потому что дурная реклама — это тоже реклама. И я даже знаю — на девяносто процентов знаю, — кто виновен в его смерти. И не моя вина, что я не написала об этом, — меня саму это огорчает. Не меньше, чем его.
В общем, я решила ехать. И ровно в десять пятьдесят припарковала «фольксваген» неподалеку от кладбища. А десять минут спустя была почти у самой могилы. Заметив вдруг эту самую девицу. Высокую худую блондинку в черных джинсах и тонкой короткой черной кожаной куртке, блестящей на солнце.
Она не видела меня — хотя оглядывалась периодически по сторонам. Потому что я специально не пошла по широкой аллее, воспользовавшись узенькими дорожками, — на тот самый случай, если кто-то уже будет здесь, — и вышла к улитинской могиле с другой стороны. Находясь сейчас сзади и чуть сбоку от этой самой могилы и от той, которая стояла перед ней. От той, которая принесла сюда букетик роз — небольшой, насколько я видела, — и держала его в руках, словно не решалась никак положить.
Мне не хотелось подходить к могиле, потому что там была она. Потому что я могла представить, какое впечатление произвела на родственников и знакомых Улитина моя статья. Не то чтобы я боялась, что меня узнают и пошлют отсюда матом, который будет разноситься на все кладбище, или попробуют меня избить — это все же было бы слишком, — но в любом случае ввязываться в скандал мне не хотелось. Тем более что я самой себе не могла объяснить, зачем сюда приехала.
Она снова огляделась быстро по сторонам — словно ждала кого-то, кто должен был появиться вот-вот, — но, кажется, так и не заметила меня. Или решила, что я здесь совсем по другому поводу — я ведь тоже около чьей-то могилы стояла сзадумчивым видом. Только думала не о том, о чем положено по идее думать на кладбище, но о том, кто она такая.
Точно не жена — жену я видела мельком в день похорон. Точно не дочь — дочери Улитина было одиннадцать лет, а этой около двадцати. Но в принципе она могла быть кем угодно — какой-то родственницей, подругой жены, супругой кого-нибудь из улитинских соратников. Даже сотрудницей «Бетты», а то и «Нефтабанка», которую с Улитиным связывало нечто большее, чем рабочие отношения. Или его любовницей, не имеющей к банкам никакого отношения. Он же бабник был, Улитин, — так что…
Она снова огляделась — украдкой так, беспокойно огляделась, нервно, рывком поворачивая голову вправо-влево. Наверное, в десятый раз за те десять минут, что я за ней наблюдала. Словно она, как и я, не хотела, чтобы ее тут видели. Даже больше, чем я. Я собиралась постоять там спокойно и, если завижу кого-то, сделать вид, что вообще-то пришла к другому, а здесь остановилась просто так. А вот она нервничала. Очень нервничала.
Я в который раз спросила себя: кто же она такая? На сотрудницу банка она все же не слишком походила — мне показалось, что она чересчур молодая для этого, и выглядела она, на мой взгляд, не так, как должна бы выглядеть банковская служащая. Она уж скорее модель напоминала или манекенщицу. Так что скорее всего она была его любовницей со стороны — не связанная с банками, незнакомая ули-тинским соратникам и его жене. Но тогда чего ей было беспокоиться, если никто ее не знал? Разве что…
Разве что это именно она была с Улитиным в ночь его смерти — озвучила я наконец мысль, вертевшуюся у меня в голове вот уже минут пять. Разве что это была она. И хотя я не могла объяснить, зачем той девице — девице, между прочим, причастной к улитинской смерти — надо было сюда приходить, это было не важно.
Я заколебалась на мгновение, думая, с какой стороны ее лучше обойти, как приблизиться к ней, чтобы она меня заметила в последний момент, кем прикинуться и о чем с ней заговорить. Но в этот момент раздались голоса, и заскрипело что-то довольно громко, и она вздрогнула, резко обернувшись в ту сторону, откуда донеслись звуки.
Это были работяги — кладбищенские работяги, приближавшиеся к ней по аллее со стороны входа. Я их увидела, может, чуть раньше, чем она — тут же отвернувшаяся, сделавшая поспешно несколько шагов и застывшая перед памятником по соседству с Улитиным. Она не знала, кто это идет, и не смотрела в их сторону, уставившись на памятник, — а я, воспользовавшись ситуацией, двинулась к ней медленно и спокойно. Как бы гуляя, рассматривая все вокруг, не глядя на нее — успев отметить только, что цветов в ее руке уже нет. Что они уже лежат на улитинской могиле.
Она заметила меня в тот момент, когда я была в каком-то метре от нее, — услышала, точнее, потому что я подходила сзади. И оглянулась на меня испуганно, показав мне молодое совсем, бледное, почти без косметики лицо, — и отвернулась тут же.
— Андрея Дмитриевича пришли проведать? — спросила я ее напряженную спину, останавливаясь прямо за ней — решив, что лучше действовать напрямую, чем выспрашивать, почему она бросила цветы на могилу Улитина, а стоит перед памятником другому человеку. — Очень кстати — просто очень…
Мне показалось, что она готова была рвануть от меня бегом — но, видно, находилась в шоке и не могла двинуться с места. И повернулась ко мне деревянно, словно тело ее не слушалось.
— Нет, нет, что вы! — Она совсем девчонка была, лет восемнадцать, наверное, а может, и меньше. Чем-то напомнившая мне Иру Соболеву — ростом, фигурой, лицом. Таким, что называется, модным, современным лицом, которое якобы так нравится мужчинам. Впрочем, даже я могла признать, что она приятная — и длинное каре из тонких светлых волос, белых почти, ей идет. — Я…
— Да вы не волнуйтесь. — Я улыбнулась ей довольно холодно, с превосходством, пользуясь ее состоянием, додавливая ее. Не будь она такой пугливой, она бы могла послать меня подальше и уйти, и на этом бы все и кончилось — но ею в тот момент владел страх, не дававший ей возможности соображать. — Я — Юлия… Еленская, капитан милиции, расследую обстоятельства смерти Андрея Улитина. А вы кто ему, собственно, будете?
Ей даже не пришло в голову спросить у меня документы — все, что я могла ей показать, это просроченное удостоверение внештатного сотрудника ГУВД, выданное мне по большому блату одним хорошим человеком лет пять назад и давно утратившее силу.
— Я… ну… знакомая… — Она снова огляделась. Только, кажется, на сей раз она была бы не против увидеть идущих сюда людей — я явно казалась ей опаснее, чем они. — Мы знакомы были… так, немного… вот, пришла, сорок дней…
— Да, да, конечно, — прокомментировала я саркастично, глядя ей в глаза — которые она отводила, сразу показывая, что тут что-то не так. — Разумеется. А зовут вас как?
— …Лена. — Мне показалось, что она хотела соврать, но не решилась, а может, никакие другие имена в забитую страхом голову не пришли. — Львова, Лена.
— Угу. — Я кивнула, протягивая руку, касаясь ее кожаной куртки, символически беря ее под руку. — Давайте мы с вами пройдемся, Львова Лена, — как вы на это смотрите? Все равно придут все к двенадцати, а сейчас еще половины нет, — а мы с вами пройдемся и побеседуем, вы ведь не против? А можем подождать здесь — мне все равно надо поговорить с родными Улитина…
— Нет-нет, пойдемте! — выпалила она, видно, решив, что мое общество предпочтительнее. — А говорить — о чем?
