Роберт Уилсон - Севильский слепец
Они дошли до стоянки такси в Гран-Соко, и расхлябанный «мерседес» отвез Фалькона обратно в отель «Рембрандт». Вдали от своего бывшего дома и медины он немного успокоился. Просто непосредственный рассказ старика заставил его заново пережить прошлое. Ужас того утра. Маму нашли мертвой в постели, на улице кто-то шумел. Он вспомнил это, но все же оставались еще какие-то пробелы, и ему не хотелось, чтобы старик продолжал, потому что… Фалькон не знал почему. Просто он стремился уйти оттуда как можно скорее.
Вернувшись в свой номер, Фалькон, не зажигая света, опустился на кровать и стал созерцать залив поверх городских и портовых огней. Он был одинок. Его вдруг пронзило острое чувство покинутости, и глубоко прятавшаяся скорбь по Пепе выплеснулась наружу. Хавьер упал навзничь, подтянул колени к подбородку и попытался взять себя в руки, боясь, что если он этого не сделает, то просто развалится на части. Спустя несколько часов он позволил себе расслабиться, разделся, принял таблетку снотворного, залез под одеяло и как провалился.
Фалькон проснулся практически днем. Горячей воды не было. Он встал под холодный душ, заставивший его отчетливо осознать совершенно необъяснимое явление: он, оказывается, беззвучно плакал горькими слезами и не в силах был их остановить. Его руки безвольно повисли, и он сокрушенно покачал головой. Тело ему больше не повиновалось.
Выйдя из отеля, он пешком дошел до площади Франции и выпил кофе в «Кафе де Пари». Оттуда он направился прямо в испанское консульство и, предъявив полицейское удостоверение, спросил, не знают ли они в Танжере кого-нибудь из испанцев, кто жил здесь в конце пятидесятых и в шестидесятые годы. Ему посоветовали сходить в ресторан «У Ромеро» и поговорить с Мерседес, носительницей этой фамилии.
Ресторан находился в саду, втиснутом между двух дорог, ведущих к кольцевой развязке. Дверь открыл пожилой мужчина в белой куртке и феске, страдавший тяжелой одышкой. По пути к столику их атаковал пекинес, визгливо залаявший у них под ногами. От неожиданности Фалькон вздрогнул.
Он заказал бифштекс и поинтересовался, где можно найти Мерседес Ромеро. Старик указал ему на пожилую светловолосую даму с идеальной прической, раскладывавшую пасьянс за столиком в другом конце пустого зала. Фалькон написал свое имя на блокнотном листочке и попросил старика передать его даме. Старик прошаркал к столику Мерседес, положил перед ней листок, передал заказ и получил деньги на покупку мяса.
Мерседес встала и медленно пошла через зал. Она на ходу схватила пекинеса за шкирку, почесала ему животик и бросила пса под пустой стол. Усевшись напротив Хавьера, женщина спросила, не сын ли он того самого Франсиско Фалькона. Он утвердительно кивнул.
— Я никогда с ним не общалась, — сказала она, — да и с Пилар тоже, но дружила с вашей мачехой, Мерседес. Мы были почти ровесницы. Она обычно обедала в ресторане, которым тогда заправляла наша семья, в отеле «Вилла де Франс». Мы очень сроднились, и ее смерть стала для меня страшным потрясением.
— Я никогда не видел в ней мачеху, — заметил Фалькон. — Только вторую мать. Мы тоже очень сроднились.
— Да, Мерседес мне говорила, что любит вас, как родного сына. Ей безумно хотелось, чтобы вы пошли по стопам отца. Она надеялась, что вы станете еще более гениальным художником, чем он.
— Мне же тогда едва исполнилось восемь лет.
— Значит, вы этого не помните, — сказала она, кивнув на стену за его спиной.
Там в простой черной рамке висел штриховой портрет женщины с подписью «Мерседес».
— Нет, не помню.
— Вы сделали этот рисунок летом шестьдесят третьего года. Мерседес подарила его мне на Рождество. Здесь, конечно, изображена она, а не я. Я тогда спросила ее, зачем ей отдавать портрет мне, а она ответила как-то странно: «Затем, что у тебя он будет в безопасности».
Глаза Фалькона наполнились слезами. Он уже оставил попытки вести себя по-мужски.
— Она утонула, — сказал он. — Я еще помню ту ночь, когда она ушла и больше не вернулась. Ее тело так и не нашли, и от этого мне было еще страшнее. Свою родную мать я хоть видел лежащей в гробу…
— А где сейчас ваш отец? — спросила Мерседес.
— Он умер два года назад.
— Может, вы помните еще одного свидетеля тех событий — агента вашего отца Рамона Сальгадо?
Фалькон бешено закивал и выложил ей, что Сальгадо недавно был убит и что он занимается расследованием этого дела. Тут выполз одышливый старик в феске и поставил на стол бифштекс с салатом, вдоволь попыхтев на тарелку и приборы.
— Если бы вы вели тогда следствие, то наверняка лучше бы разобрались в обстоятельствах гибели Мерседес, чем это сделала местная полиция.
— Почему вы так говорите?
— Вообще-то я сплетням не верю — в ресторане постоянно о чем-то судачат, — но тогда много чего болтали. Вполне достаточно, чтобы заставить любого, серьезно занявшегося расследованием той трагедии, поглубже копнуть это дело.
— Что вы имеете в виду, сеньора Ромеро? — тихо спросил Фалькон.
— Нехорошо дурно говорить о мертвых, но мы с Мерседес очень дружили, и мне было трудно принять ее гибель, особенно такую нелепую. Она ведь много времени проводила в море. У ее мужа, Мильтона, была яхта, и Мерседес несколько раз ходила на ней через Атлантику. Она была опытной и уверенной яхтсменшей, ошибок не допускала. Говорят, в ту ночь поднялся сильный ветер, в проливе начался шторм… но, я вам скажу, это была ерунда по сравнению с тем, что ей пришлось повидать в Атлантике. Говорили, она упала за борт, но я, например, в это не поверила. Мне, конечно, противен был весь этот треп о подозрительной беспечности вашего отца, потерявшего подряд двух жен. Но вашему отцу и Рамону Сальгадо не помешало бы предстать перед следствием и отчитаться в своих действиях.
Фалькон резко поднялся из-за стола, оставив нетронутый бифштекс, и вышел из ресторана. Он не желал слушать подобную чепуху. Люди любят позлословить о знаменитостях. Ну и пусть. Но он не намерен принимать в этом участие. Фалькон отправился прямо в отель «Рембрандт», бегом поднялся в свой номер 422, бросился на кровать, накрыл голову подушкой и зажмурил глаза.
Когда он проснулся, было уже темно и за проливом, над Испанией, бушевала гроза. Зарницы сверкали по всему горизонту, освещая громады кучевых облаков, клубившихся в ночном небе. На улице накрапывал дождь. Фалькон отыскал ресторан и поглотил жаркое из баранины с бутылкой каберне «Президент». С трудом дотащившись до отеля, он рухнул на кровать. Очнулся он в мокрой от пота одежде. Раздевшись, Фалькон залез обратно в постель. В окна хлестал и молотил ливень.
Утро пятницы выдалось сумрачным и серым. Ему оставалось навести справки еще в одном месте, где он не рассчитывал преуспеть больше, чем в двух предыдущих. Расплатившись в отеле, он вышел на улицу и взял такси до Тетуана. По дороге машина сломалось, так что до города Фалькон добрался только часам к пяти. Он стал обходить испанскую общину, надеясь найти кого-нибудь, кто знал семейство Гонсалес, занимавшееся в тридцатые годы гостиничным бизнесом.
К семи часам Фалькон окончательно заблудился в медине. Виляя по узким улочкам вслед за повозками, нагруженными свежей мятой, он неожиданно увидел картину, преисполнившую его отвращением и ужасом.
У тележки, заставленной металлическими бидонами, толпились женщины с калабашами,[121] в которые молочник разливал молоко. При виде белой густой струи Фалькон испытал позыв на рвоту. А гладкая белая невозмутимость полных калабашей заставила его развернуться и броситься со всех ног вон из медины.
Он отчаялся отыскать того, кто объяснил бы ему, о каком «инциденте» упоминается в дневниках отца. В недорогом отеле с баром Фалькон выпил пива и съел порцию отбивных в компании марокканцев под пеленой сигаретного дыма. Он поболтал с ними, чтобы отрешиться от гнетущих мыслей.
В ту ночь его разбудил сон, страшный сои, после которого он долго приходил в себя, шагая по тесному номеру. Сон был ни о чем, о какой-то жуткой белизне — бесформенной всепоглощающей пустоте, где нет ни воспоминаний, ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Она была концом времени и, казалось, тянула его к себе.
Отрывки из дневников Франсиско Фалькона12 января 1958 года, Танжер
Сегодня я вернулся из мастерской рано, чтобы порадовать прогулкой Хавьера в его второй день рожденья, но их с П. дома не оказалось. Другие дети еще не пришли из школы. Дома была одна горничная, берберка, лопочущая на каком-то непостижимом диалекте, который понимает одна П. Вне себя от злости, я отправился обратно в мастерскую и исчертил холст жуткими серповидными красными мазками, будто прорубаясь сквозь вражеские ряды. Получилось произведение, насыщенное чудовищной энергией, ужасающей жестокостью, какую мне случалось порой проявлять на поле боя. Я сжег его и с почти сексуальным удовольствием наблюдал за тем, как огонь пожирает бугристые рубцы краски.
