Анна Данилова - Призраки знают все. Рукопись, написанная кровью (сборник)
Ревность и здесь, в Москве, опалила ее своим едким и горячим дымом, словно именно в столице она поджидала свою жертву, меняя лишь партнеров: сначала это был Харыбин, а теперь невидимый Крымов… Представляя себе встречи Крымова с Аперманис, Юля тихонько плакала по ночам, прижимаясь к подушке и обнимая ее, как единственную преданную подругу. Те дни, что Берестов готовился к путешествию, пока еще смутно обещавшему им удачу, она жила у мамы, с трудом подавляя в себе желание во всем ей признаться и все рассказать. Но Юле все-таки удалось сдержаться и даже промолчать о беременности. Срок был еще слишком маленький, чтобы волновать маму, к тому же Париж пугал своей неизвестностью, если не опасностями, что также могло сказаться на ребенке. Поэтому Юля ограничилась лишь тем, что пожаловалась матери на мигрень и на страшную усталость, чем вызвала к себе сострадание и в корне пресекла лишние расспросы, что на тот момент было самым важным. Не снимать же квартиру на неделю или светиться в гостиницах!
Относительно Миллерши Юля была спокойна. Алла Францевна хорошо подготовилась к поездке, вовремя оформила документы, купила путевку и на какое-то время как будто бы действительно превратилась в Юлю. Она изучила ее походку, манеру жестикулировать, приобрела светлый парик и темные очки («Земцова, ты заставляешь меня делать невозможные вещи; тебе не кажется, что мы с тобой, как две идиотки, играем в шпионов?»), раздобыла у одной своей приятельницы плащ – точную копию Юлиного, одолжила у клиентки похожие на Юлины оранжевые, мягкой кожи ботинки на шнуровке, и вот в таком виде несколько дней ходила возле Юлиного дома, стараясь привлечь к себе внимание харыбинских людей. Параллельно с ней примерно тем же самым, а именно вхождением в образ, занималась Наташа Зима, которой Юля отдала все свои вещи – плащ, ботинки, джинсы. Что касается волос, то и для нее нашелся парик, принадлежавший раньше соседке по лестничной клетке, – женщине объяснили, что парик нужен для участия в школьном спектакле.
С Наташей вообще было просто: она не задавала лишних вопросов, поскольку то, что от нее требовалось, ей было несложно проделать, а вот деньги, которые Юля выплатила ей авансом, дали ей возможность спокойно пожить до Юлиного возвращения.
Аперманис, от которой Юля первое время «скрывала» свое намерение поехать в Берлин, конечно же, все знала, поскольку от ее взгляда не ускользнули те мелочи, которые появлялись на сцене в логичной последовательности, срежиссированной Юлей: путеводитель по Берлину, якобы случайно оставленный на книжной полке, кассета с немецкой речью для начинающих обучение немецкому языку, кредитная карточка «Visa», синяя, новенькая, только что приобретенная (Юля тщательно готовилась к поездке в Париж и узнала, что эта карточка самая удобная)…
А позже, уже перед самым своим отъездом (точнее, разъездом, поскольку ТРИ ЮЛИИ ЗЕМЦОВЫХ должны были одновременно разъехаться в разные стороны: Миллерша – в аэропорт, к самолету, летящему в Берлин, Наташа Зима – на вокзал, чтобы покататься на электричке пригородного сообщения, а сама Юля – в гараж к Чайкину, откуда – на московскую трассу), она сама сказала Аперманис, что улетает в Берлин, что свои обязательства перед ней она выполнила, а потому деньги можно считать отработанными, хотя по возвращении обязательно навестит свою нездоровую подопечную и порекомендует ей хорошего психиатра. Реакция Аперманис была на удивление спокойной. Больше того, она пожелала Юле счастливого пути и даже улыбнулась на прощанье. «Пожалуй, здесь она переиграла», – подумала Юля, теряясь в догадках, какую же роль на самом деле играла во всех событиях, связанных с Крымовым, эта странная особа. Но как бы то ни было, Юля в присутствии Аперманис собралась, оделась и, сказав, что ей необходимо заехать к себе домой, чтобы взять деньги, действительно поехала к себе, где ее уже поджидали Миллерша и Наташа, и оттуда уже Юлией Земцовой вышла Миллерша, остановила ВТОРОЕ по счету такси и попросила отвезти себя в аэропорт. Спустя час на вокзал поехала Наташа, и практически одновременно с ней, одетая в бесполую (джинсы, куртка и вязаная шапочка) одежду, одолженную ей Лешей Чайкиным, из квартиры вышла сама Юля и на трамвае поехала в сторону кладбища, где находился его гараж.
Больше того, в целях безопасности было решено сделать звонок из аэропорта, чтобы окончательно усыпить бдительность следящих. Для этого Миллерша демонстративно должна была зайти в кабинку и позвонить Аперманис. Что она и сделала. Но Аперманис трубку не взяла, очевидно, к тому времени ее в квартире уже не было. А Миллерша таким образом, перезвонив еще пару раз, все же набрала номер Юли и, заметно волнуясь, прошептала в трубку:
– Они здесь, я их вижу и чувствую… Нервы на пределе, но они уверены, что я – это ты…
* * *Конечно, она не могла предположить, что Берестов знает французский, поскольку богатая литература о Берестове в Интернете содержала лишь сведения, касающиеся, помимо всего прочего, и его знания английского языка. Быть может, поэтому она была слегка шокирована, когда, приземлившись в аэропорту Руасси – Шарль де Голль – и уже усаживаясь в автобус, чтобы доехать до Парижа, услышала, как Берестов свободно обращается по-французски к одной из пассажирок, поставившей свой чемодан ему на ногу.
– Послушайте, Игорь Николаевич…
– Можно просто Игорь, – покраснел до ушей смущенный собственным голосом Берестов. – Я знаю, о чем вы хотите спросить. Но я немного говорю на французском. Так что нам обоим сегодня здорово повезло…
И дальше все, что происходило с Юлей в Париже и его окрестностях, в гостиницах и ресторанах, она воспринимала уже как сон, как чудесную нереальность, состоящую сплошь из удивительных открытий, к некоторым из которых в другой, будничной жизни она отнеслась бы скептично, а то и вовсе отрицательно. Так, остановившись на одну ночь в отеле «Эсмеральда», представлявшем собой стильное здание семнадцатого века с видом на собор Парижской Богоматери, Сену и сквер Вивиани, и отдав за двухместный номер около трехсот пятидесяти франков, она вдруг почувствовала себя авантюристкой, обманщицей, заманившей в Париж депутата Государственной думы, не имея на это ни права, ни хоть какой-либо веской причины: здесь, в теплом и праздничном Париже, где уже вовсю бушевала весна и ветер трепал не только волосы на обезумевшей голове, но и нервы, затея с поездкой в городок Монморанси показалась ей сущим бредом. О чем она не преминула сообщить Берестову.
– Вы напрасно расстраиваетесь, – неожиданно миролюбиво отозвался он. – Мы все-таки в Париже, а вы говорите о том, что мы приехали сюда напрасно… Крымов не такой дурак, чтобы умирать, он слишком любит жизнь, чтобы дать себя убить. Я лично не верю в его смерть, иначе не поехал бы с вами. А потому, учитывая информацию, касающуюся его благоверной, замеченной в Монморанси, просто уверен, что он скрывается именно здесь, в этом благословенном городе, столице мира… городе любви…
«Он на самом деле раскис и расслабился», – подумала Юля и пожала плечами:
– Вам хорошо, вы такой спокойный и рассудительный, а я вот нервничаю, боюсь, что у нас не хватит денег на обратный путь… И если честно, я вообще не представляю себе, как мы будем искать их в Париже или Монморанси…
И тут она вспомнила. Вспомнила и обомлела от посетившей ее догадки. Ей стало даже жарко… Ну конечно, тот давний разговор, который теперь так взволновал ее, произошел в первый же месяц их знакомства, когда Крымов, взяв на себя роль полноправного хозяина агентства и настоящего профи, объяснял на пальцах только что принятой на работу сотруднице азы работы детектива. Он тогда много чего наплел ей, чтобы вызвать к себе интерес и уважение; для него в ту пору не было, казалось, ничего невозможного: он даже собирался наладить связь с Интерполом и работать по всему миру. Юля понимала, конечно, что это чистой воды блеф, но виду не подавала, поскольку смотрела на Крымова затуманившимися от желания глазами и почти ничего не видела, кроме его голубых глаз, нахальных, дерзких, источающих ответное чувство. И она бы отдалась ему прямо в кабинете, в первый день своего пребывания в агентстве, в первый же час, если бы это было возможно, но Крымов, этот ангел, простреливший ей сердце не стрелой, а взорвавший ее изнутри одним лишь взглядом ненасытного и сильного зверя, взял ее лишь спустя неделю, когда она была уже сама не своя от любви к нему. От страсти. И потом – холод, пренебрежение, дразнящие ее звонки, женскими голосами зовущие Крымова к телефону… Отсюда и ее ненависть и отрава, проникшие в душу…
И вот тогда-то, отдавшись ему прямо в кабинете и забыв обо всем на свете и лишь чувствуя удары своего сердца, бьющегося вразнобой с ударами раскачивающегося под ними кабинетного кожаного дивана, она и услышала его туманное обещание провести с ним «недельку в Париже, городе любви». Они тогда несли друг другу бог знает что, фантазировали, представляя, что они не в глухом, провинциальном С., а где-то там, за морями, городами и облаками, в Париже, в гостинице на чистых простынях, а за окном шумят каштановые деревья парка, и идет дождь… «Но как же я тебя там найду?» Она всегда говорила то, что думала. Непростительная хроническая ошибка всех женщин этой планеты. «В каждом городе есть Главпочтамт, там я оставлю тебе письмо».
