Андрей Курков - Последняя любовь президента
– Да-да, – вздохнул я. – Про срок – это точно!
– Да, господин президент.
– Называй меня проще, – предложил я дружески.
– Сергей Палыч, есть просьба от Управления по исполнению наказаний. Хотят провести голосование в тюрьмах и колониях уже первого марта, чтобы показать народу, за кого голосуют самые низы.
– Что ты имеешь в виду?
– Заключенные заявили, что за вас отдадут сто процентов голосов. Без всяких подтасовок! В благодарность за введение системы внутризонного образования, за то, что они теперь могут получать нормальные специальности, не выходя на свободу.
– Ну, за это Мыколу надо благодарить.
– Его тоже, но «добро» дали вы.
– Да, дал. Решай с центризбиркомом! И еще, возьми на себя поиски дивана Мельниченко! – Я кивнул на пустое место под стенкой. – Перерой всю страну, но поставь его на место!
– Попробую! – пообещал Светлов. Потом опустил на стол почтовый конверт и вышел, козырнув по-военному.
Опять накатила на меня физическая усталость. Без всякого интереса я смотрел на белый неподписанный конверт. Смотрел и представлял себе, что в нем лежит очередное послание от Майи из Крыма, в котором она взамен на свою свободу и неприкосновенность предлагает еще какую-нибудь тайну. А мне становилось скучно даже от воспоминания о Майе. Под ее «взъерошенным» знаком у меня прошел почти год, принесший мне и стране одни неприятности и потрясения. Как там говорил революционерам Столыпин? «Вам нужны великие потрясения. А мне нужна великая Россия!» Вот и мне. Мне нужна великая Украина…
В дверь постучали, потом она открылась и заглянул парень лет восемнадцати с блестящими от лака, безукоризненно приглаженными волосами. В черном костюме и остроносых модных туфлях.
– Господин президент! Чаю? Кофе? Капуччино? – В его лице появилась такая услужливость, что я не мог отказаться воспользоваться его рвением.
– Чай, – сказал я. – С лимоном и медом. Ты давно здесь?
– Первый день.
В душе шевельнулось какое-то человеческое чувство, и захотелось спросить его имя и узнать, что он делал раньше. Но я сдержал себя, ограничившись сдержанно-приветливым кивком.
Оставшись опять один, я открыл конверт. Вытащил две фотографии и записку. Положил перед собой. Два лица. Очень знакомых. Женщина и девочка.
Записка коротенькая. Почерк женский.
«Дорогой Сергей Павлович!
Мы с Лизой сразу подружились. Она – прелесть. Хотя по-русски ей говорить трудно. Русским с ней занималась семья эмигрантов-эстонцев.
Процедура в клинике искусственного оплодотворения прошла легко. Профессор дает девяносто семь процентов успеха. Наши «маленькие» встретились! Я буду вне себя от счастья, когда это произойдет! Мне уже давно гадалка сказала, чтобы я держалась вас, и тогда в моей жизни будет солнечно. Ждем весны и встречи.
Нилочка и Лиза».
Я посмотрел на фотографии. Лиза была очень похожа на Валю, да и на Светлану тоже. Я уже словно видел ее лицо в будущем, лет через десять. Надменная, самоуверенная красавица.
Нилочка действительно почти не изменилась. Только возле смешливых глаз просматривались мелкие морщинки.
Парень занес подносик с чаем и молча попятился за дверь, не желая прерывать мои размышления.
«Молодец, – подумал я о Светлове. – Знает, что можно доложить, а что молча оставить на столе».
208
Киев. Сентябрь 1992 года.
Витя, новый муж Миры, оказался ярким неудачником. Просто идеальный пример несправедливости жизни. Хотя было бы, конечно, глупо искать виновного в его несчастьях, ведь он сам был режиссером-постановщиком всего, что с ним происходило.
Позавчера ночью его вызвали по телефону откачивать передозировавшегося приятеля. Приятеля откачали, но Витя на обратном пути за свою отзывчивость заплатил сполна. Тормознул машину. Остановились «жигули», из них вышли трое. Избили его, сняли куртку, выпотрошили карманы, в которых и так обычно пусто, и сбросили в колодец уличной канализации. Чугунную крышку-решетку колодца украли охотники за металлом, и так одно преступление помогает другому.
Появился он часов в шесть утра. Бровь и губы разбиты, на лице грязь и кровоподтеки. А в семь приехала мама Миры обсудить вопрос о прописке Вити в коммуналке. Она сама, слава богу, притормозила процесс после того, как Витя не пришел на официальное празднование свадьбы, устроенное тещей для своих друзей и подруг в столовой авиазавода. С тех пор Витя был под усиленным тещиным контролем. Она дала ему месяц испытательного срока, и вот, когда месяц истек и она приехала проверить состояние дел, ее встретил избитый, истоптанный и замоченный в сливном колодце уличной канализации зятек.
Цирк, продолжавшийся на моих глазах с момента свадьбы в кочегарке, подходил к концу. И, надо сказать, не было в этом цирке ни акробатов, ни дрессировщиков. Одни клоуны. Но грустные. Сам я тоже стал немного клоуном, отказавшись уходить из комнаты, со своих законных квадратных метров. Расстелил на полу под батареей матрац, устроил себе лежбище, а тахту с кроватью оставил молодым. Они составили эти два разновысоких, но мягких предмета и иногда «возились» на них, но вяло и молча. В эти моменты они, возможно, думали, что я сплю. Иногда я действительно спал. Но даже если не спал, то на их личную жизнь не обращал никакого внимания.
И вот мама Миры, пробыв в комнате только пять минут и отказавшись от хорошего растворимого кофе, произнесла приговор: «Никакой прописки!» – и хлопнула дверью.
– Тогда мы уедем, – бросила ей вслед Мира.
– Куда вы уедете? – спросил ее я.
– В Германию! Германия стала брать евреев! Они нам за Бабий Яр должны.
На это я промолчал. Задумался. И ощутил странную, едва улавливаемую душевно-родственную связь с Мирой. Как с родной сестрой, с которой все детство провраждовал, но теперь, предвидя ее отъезд, заранее затосковал.
– А его пустят? – спросил я после паузы, кивая на заснувшего в грязной одежде на тахте молдаванина Витю.
– Его пустят. – Мира опустила взгляд на свой уже заметный живот и погладила его. – Тут вот настоящий еврей, – сказала она нежно. – А отец у него – несчастье! Но все-таки отец.
Я бросил взгляд на свои новые часы – подарок от самого киевского мэра за организацию и активное участие в первой польско-украинской конференции предпринимателей. Восемь часов тринадцать минут, а в центре циферблата – золотой тризуб.
– Ты его водкой промой, – кивнул я на Витю. – И пластырем заклей, чтобы инфекция не попала. А то не доживет он до твоей Германии!
Мира кивнула, посмотрела на меня жалобно и даже с укором, будто я был виноват в ее несчастьях.
«Держись-держись!» – мысленно пожелал я ей выдержки и, надев на шею галстук с красным польским орлом по центру – подарок с все той же конференции, отправился на работу.
209
Киев. Январь 2005 года. Вечер.
Я сначала не придал значения удивительной тишине в квартире. Пришел, бросил дорожную сумку в кабинет-спальню и сразу на кухню.
В мойке куча посуды. Светлана до сих пор не научилась загружать посудомоечную машину. Но это простительно. Она по природе своей не-домохозяйка. Никогда раньше не была ею и уже не станет.
Первое мое желание – выпить чаю – я оставил неутоленным. Вместо чая показалось более логичным согреться каким-нибудь напитком покрепче. Остановился на коньяке. Чтобы продолжить послевкусие трехчасового полета. Мой домашний коньяк оказался не лучше и не хуже предложенного мне стюардом. Только там это был «Мартель», а тут я побаловал себя «Ларсоном». И то, и другое – Франция. Мягкий, приятный, расслабляющий вкус.
И снова тишина обратила на себя мое внимание. Надо заглянуть в спальню. Может, Светлана спит?
Часы показывают половину девятого. Вроде рановато. Рановато, чтобы ложиться отдыхать.
Я заглядываю в спальню. Вижу убранную кровать. Слишком аккуратно убранную, словно с каким-то особым старанием.
Тупо смотрю несколько секунд на нашу широкую кровать, которую, однако, уже забыла моя спина. И вдруг замечаю записку, лежащую на подушке.
«Извини, мне все еще хочется побыть одной. Я пока перееду к Жанне. Ее телефон – 239-00-45. Будет звонить Валя – продиктуй ей. Сам звони только в случае крайней необходимости. Целую. Светлана».
На кухне я все еще держу эту записку в руках. Забрался на табурет у барной стойки. Смотрю на телефонный номер, пытаясь понять, в каком районе живет Жанна. Или это ее мобильный?
За окном опять сыплется в зимней вечерней темноте снег. Мне не хочется ни чаю, ни кофе. Мне не хочется и одиночества. Но я нахожу одну утешительную мысль, которая «сглаживает» мое настроение. Мне не надо лгать. Мне просто некому лгать. Мне не нужно придумывать, куда я летал и почему. Светлана сама сделала так, чтобы не узнать правду. Может, она что-то и предчувствует. Но, скорее всего, ей сейчас никто не нужен. Ей и Жанна, должно быть, не нужна. Но за Жанну она, видимо, в ответе. «Мы в ответе за тех, кого приручили!» Она сняла Жанну с Большой Окружной, переодела ее, причесала, и теперь у нее есть Жанна, как у других богатых дамочек есть чау-чау или другие породистые живые игрушки. Жанна, правда, не породистая, но зато быстро учится и умеет говорить.
