Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
Вот и теперь, перечитывая одно заключение за другим, Михаил Георгиевич разрывался на части. В одну сторону его тянула корпоративная солидарность. В другую — знание того, с какою порой небрежностью составляются отчеты о вскрытиях. Усугублял ситуацию и личный опыт: лучше, чем кто-либо другой, Михаил Георгиевич представлял себе ту поспешность, ту рутинность, то отсутствие одухотворенной мысли, с какими к вскрытию чаще всего приступали патологоанатомы.
Огромное количество тел, доставлявшихся в полицейские морги и подлежавших исследованию полицейскими врачами, уже само по себе — при крайнем недостатке полицейских врачей — никак не способствовало тщательности и обдуманности. При отсутствии явных признаков насильственного и при этом умышленного характера смерти вскрытие часто — слишком, как теперь понимал Михаил Георгиевич, часто — ограничивалось перечнем повреждений и вытекающим из них заключением. Например: тело найдено под стеной многоэтажного дома на булыжной мостовой; сломаны руки-ноги, разбита голова, разорваны печень и селезенка… где же тут умышленный характер? Нет его: налицо несчастный случай. Или так: вытащили тело из воды; синяков, следов борьбы, удушения и чего-то подобного нет, в легких — вода… ну и Бог с ним, со всем этим: упал бедолага в воду и, не умея плавать, захлебнулся. И ведь справочка рядом лежит, так и подзуживая: личность установлена, по свидетельству жены (мужа, сына, дочери, соседей) отличался (отличалась) неумеренным пьянством. Что же тут еще предполагать, как не злосчастное для погибшего стечение обстоятельств? А если и безличностным оказывался покойник, то наметанный взгляд быстро находил и склонность к пьянству, и нищету (замерз, например, человек в худой одежонке под чьим-то забором зимой), и всё, что еще угодно: благо, естественных пороков и бедствий в нашем мире всегда хватает с избытком.
Столичная статистика смертоубийств — Михаил Георгиевич знал это великолепно — была весьма хороша (при условии, конечно, что подобное определение вообще уместно применительно к такого рода статистике). За минувший, к примеру, год лишь в сорока девяти случаях осмотров мертвых тел был установлен факт смертоубийства: именно эта цифра и пошла в годовой по Градоначальству отчет.
49 умышленных убийств за год в городе с полуторамиллионным примерно населением — это совсем немного. А между тем, отнюдь не в сорока девяти случаях мог бы стоять вопрос об умышленном причинении смерти. Из более чем двух тысяч (двух тысяч двухсот девятнадцати, если совсем уж быть точными) осмотренных мертвых тел, шестьсот восемьдесят семь имели признаки кончины неестественной, последовавшей, говоря иначе, не от упадка сил, болезни или возраста, а от механических повреждений и других внешних причин.
Тридцать восемь человек были найдены повешенными и еще двое — удавленными. Пятьдесят пять человек получили несовместимые с жизнью ранения острыми предметами. Двадцать шесть — огнестрельные раны. Сто шестьдесят пять были смяты, раздавлены, ушиблены. Сто шестьдесят — утонули. Двадцати трем из обследованных что-то воспрепятствовало дыханию. Четверо задохнулись от недостатка воздуха или изменения состава его частей. Сто двадцать человек отравились. Из них: один — мышьяком; двое — сулемой[160]; двадцать пять — другими неорганическими ядами; семеро — ядами органическими; сто двадцать — спиртом. И если отравление спиртом — куда ни шло — совсем уж тяжких вопросов не вызывало, то мышьяк, сулема и другие яды весьма неприятные вопросы поставить могли бы.
В статистику смертоубийств не вошли и детоубийства. Они традиционно проходили отдельной графой, что было и странно и равно нелепо: разве дети не люди, а их убийство — не то же самое, что и убийство взрослого человека?
Наконец, погибшие на пожарах. Всего за минувший год насчитали таких восемнадцать человек: умерших от ожогов и даже сгоревших совершенно. Однако оказывалось, что и эта цифра не только не верна, но и не может быть целиком отнесена к происшествиям случайным, неумышленным.
За минувший год всего лишь тридцать четыре исследования — да и то: постановлением суда — были проведены предметно: в двадцати четырех случаях целью этих исследований было обнаружение ядов — во внутренностях и тканях умерших; в одном случае исследовались странные кровяные потеки; еще в девяти — следы семянных нитей.
Тридцать четыре предметных исследования из двух с лишним тысяч освидетельствованных тел! И если даже считать не от двух с лишним тысяч, а от шестисот восьмидесяти семи, процент получается ничтожным: менее пяти процентов тел с явными признаками насильственной смерти были исследованы со всем необходимым тщанием! А почему? Не потому ведь, что полицейские врачи ни на что не годились?
Конечно, нет. Михаил Георгиевич, прямо сейчас столкнувшийся с результатом небрежности своих коллег, не был склонен их осуждать. Он знал, какая нагрузка приходится на каждого из них, так как и сам — на собственных своих плечах — нес ее тяжесть.
Мертвые — мертвыми. Но ведь есть еще и живые! Тринадцать тысяч двести сорок один человек за минувший год был освидетельствован врачами всего лишь 13-ти полицейских домов столицы: по два врача в каждом. И эта работа была не менее, а возможно, и более важной, чем освидетельствование мертвых тел. Без малого шесть тысяч раненых, более ста растленных и изнасилованных, несколько десятков подвергшихся физическому насилию и выкинувших беременных женщин, более семи сотен тех, чьи умственные способности были поставлены под сомнение, более пяти с половиной тысяч таких, кого на обследование по состоянию здоровья направили суды и разного рода присутствия.
Помимо этого, полицейские врачи проводили регулярные осмотры нижних чинов, количество которых тоже простиралось до нескольких тысяч. А еще — оказывали посильную помощь населению, принимая его и на временное призрение, и амбулаторно. Тысяча двести шестьдесят шесть человек получили, как сказали бы ныне, помощь в стационаре. Двадцать семь тысяч сто сорок пять — амбулаторно.
Но и этого мало! Полицейские врачи привлекались к осмотру жилых домов и дворов — пять с половиной тысяч раз. К осмотру гостиниц, трактиров и кабаков — четыре с лишним тысячи. Лавок мясных, рыбных, курятных и колбасных — более десяти тысяч раз. Лавок мелочных, булочных и пекарен — одиннадцать с половиной тысяч раз. Фабрик, заводов и прочих промышленных предприятий — без малого четыре тысячи раз. Были освидетельствованы: пятьдесят шесть тысяч рабочих, двадцать шесть с половиной тысяч служащих торговых заведений, пять тысяч ночлежников, сорок три тысячи задержанных для вытрезвления, сто двадцать семь тысяч арестантов при полицейских домах.
А еще полицейские врачи тысячу восемьсот восемьдесят три раза участвовали в заседаниях судебных и административных присутствий, двести тридцать восемь раз присутствовали на пожарах, отбыли сто тринадцать дежурств и нарядов, составили семнадцать тысяч судебно-медицинских актов, сделали тринадцать тысяч записей в санитарных тетрадях — под отчет, с указанием сроков устранения замеченных недостатков, написали тысячу двадцать один протокол.
При такой нагрузке было бы странно скорее не то, что освидетельствование мертвых тел чаще всего проводилось небрежно, без надлежащего внимания к деталям, а то, если бы вдруг каждое такое освидетельствование было скрупулезным и дотошным. Ведь тщание — это время. Должным образом проведенное вскрытие занимает часы. А откуда взяться этим часам, если не в ущерб другим многочисленным занятиям? Вот и получалось, что полицейские врачи — а иначе кем бы они были? — давали преимущество живым: в ущерб умершим.
Нет: Михаил Георгиевич не мог осуждать никого из своих коллег, пусть даже их небрежение и стало причиной его затруднительного положения. В конце концов, вполне могло получиться так, что если не сегодня, то завтра какой-нибудь другой полицейский врач будет сидеть над отчетами самого Михаила Георгиевича и ломать голову над тем, что же он, Михаил Георгиевич, упустил из виду!
«Черт побери!» — подумал вдруг Михаил Георгиевич. — «Да что же это я и в самом деле?»
Он отвернулся от окна — свет потихонечку занимался, отражения в стекле поблекли — и подтянул к себе телефонный аппарат.
«Ну-с, кто тут у нас первый?» — Михаил Георгиевич поворошил стопку архивных выписок, пробегая глазами фамилии врачей и сортируя бумаги по подписям. — «Ага! Вот, Константин Николаевич, ты и попался!»
Доктор вызвал телефонистку:
— Алло, барышня? С полицейским домом Нарвской части, будьте добры… да, я подожду.
Номер оказался занят, и Михаил Георгиевич положил трубку в ожидании вызова: светать-то уже светало, но и час был уже сравнительно не ранний, город давно проснулся, работа кипела. Кипели и страсти, а с ними возникала нужда и в полиции. И пусть даже в подавляющем большинстве случаев нуждающиеся граждане обращались прямо к городовым или названивали в свои участки, но и в полицейских домах телефоны звонили без умолку.
