Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
— А в восемьдесят седьмом году Федоров свинцовую жеребейку со стрихнином лизал, — сказал Черевин жандарму, складывая рапорт. — Еле откачали.
Карета остановилась перед черным обгорелым остовом конки и генералу пришлось сойти раньше и пройтись пешком, по усеянной самоварными корпусами и поленьями улице, до кухмистерской. После того как чины охраны реквизировали у хозяина перину и заткнули ей окно, в квартире у Петра Емельяновича Владимирова стало тепло. В гостиной у аппарата клевал носом телеграфист. Лукич в углу, сидя на табурете, от нечего делать щипал лучину из полена. В столовой, куда были стащены лампы со всего дома, и где в табачном дыму можно было вешать топор, полковник Секеринский пил чай с коньяком. Изможденный и уставший Петр Емельянович полулежал на диване, сжимая в руке пустой стакан. На табурете у окна помещалась госпожа Сеньчукова, доставленная из Полюстрово по требованию бразильского секретаря. Вместе с Секеринским за столом сидели двое штатских и статский советник Соколов, переписывавший набело допросные листы.
Увидев Черевина, полковник вскочил и торопливо представил своих сотрапезников:
— Доктор медицины Чечотт и надворный советник фон Ольденрогге, сверхштатный ординатор в больнице Св. Николая.
— Полковник, почему в самый разгар приема в посольстве погас свет? — спросил генерал, подходя к столу.
— Это, ваше превосходительство, непредусмотренное физическое явление, трагическая, скажем так, случайность. Один из осаждаемых сгорел, схватившись за два провода в буфете капитана Варакуты. И тем погасил свет во всем квартале. Варакута признался, что просто собирался украсть электричество в посольстве.
— Как можно красть электричество? — изумился Черевин. — Это же предмет эфемерный! А что с ящиками из-под пороха?
— Просто пустые ящики. В них Варакута материалы с завода носил, а выделенные на покупку деньги себе брал.
— Вы допросили господина кухмистера и его дочерей, как я просил?
— Вот, допросили-с, — не отрываясь от письма, показал пером в сторону кухмистера Соколов.
— Девица Владимирова, Глафира Петровна, уже пришла в себя и может говорить, хотя и очень слаба, — пояснил Секеринский. — Она показала, что уже давно может разговаривать, но не делала этого из опасения возвратной горячки, которой ей угрожал доктор Казюхин.
— Доктора — в ДПЗ, — распорядился генерал. — Что еще?
— 5 января сия девица была заперта своей сестрой Василисой в дровяном сарае, предварительно связанная красной революционной лентой.
— Она ей еще сказала, ваше превосходительство: «Я буду жена венчанная, а ты дура набитая», — подал голос от печки Лукич. — Кто ж мог подумать, что дура-баба свою сестру по такому морозу в подвале в одном платье запрет! Глашка-то выть начала было, а все думали, что это опять тот самый бес сапожниковский вернулся.
— Какой еще бес? — удивился Секеринский.
— Да не бес то был вовсе. Это с атаманского полка хорунжий. Его сегодня казаки при штурме на Шпалерной в одних кальсонах на чердаке нашли. Уж как радовались! Мы, грят, ваше благородие, уж и в станицу отписывали! Это ж как надо быть охочим до женского полу, чтобы две недели без порток по такому морозу на чердаке сидеть!
— Боюсь, не придется вашему хорунжему этих пряников больше отведывать, — ехидно усмехнулся фон Ольденрогге. — Все естество свое к бесу отморозил.
— Погоди, я седьмого сюда приходил, и Глафира дома уже была, — помотал головой Черевин.
— Так ведь в горячке она была, — сказал Лукич. — И не разговаривала. Василиска-то испугалась, и на следующий день сестрицу сама вытащила, да в дом отволокла. Я Василиске даже помогал, она мне сказала, что на улице нашла.
— Лукич, розги приготовил? — прохрипел с дивана кухмистер.
— Да где ж их взять-то, Петр Емельянович? До Вербного воскресения розог не будет. Да вы не тревожьтесь, я метлу старую у Капитоныча возьму и в уксусе вымочу.
— Ваше превосходительство, внизу в зале кухмистерской сидят под охраной гвардейские офицеры, согласно вашему списку, — сказал генералу полковник Секеринский. — Я отдал распоряжение арестовать их всех во время штурма и доставить сюда. Они в один голос несли страшную чушь про террористов, которые неоднократно пытались отравить великого князя и совершили на него покушение с бомбой у австрийского посольства. Про какую-то панельную охрану, начальник которой тоже был едва не убит прямо у себя дома. Зачем-то приплели Св. Владимира и Андрея Первозванного. Я осторожно выразил мнение, что у Его Высочества в гвардии распространилась какая-то параноидальная мания, но они яростно утверждали, что никакой паранойи у них теперь нет, и в доказательство все как один демонстрировали странные синие пятна на ягодицах. Все это записано в протоколах допроса. Аполлон Николаевич, вы переписали? Тогда передайте его превосходительству хотя бы то, что уже переписано. Когда я допрашивал корнета Борхвардта из кирасирского Ея Величества полка, у того на губах выступила пена, а поручик Пургольд из конной гвардии при аресте изволил съесть какие-то бумаги, предположительно Устав тайного общества, и теперь сидит на горшке. Слабительное ему дали, но пока не подействовало.
— А почему сразу желудок не промыли? — прервал речь полковника генерал.
— Не давался, ваше превосходительство.
— Сами будете теперь в говне ковыряться!
— Позволю себе заметить, что теперь уже это действие бесполезно, — заметил внештатный ординатор. — У нас один больной съел свой скорбный лист. Мы этот момент зафиксировали, тотчас накормив его свеклой. Но, представьте, ничего, около свеклы выходящее, бумагу не содержало, потому как клетчатка полностью разлагается в кишках.
— Вы не умничайте тут! Вы зачем здесь?
— Для освидетельствования господ офицеров я решился вызвать специалистов по психическим расстройствам, — пояснил Секеринский.
— А, так вот откуда мне знакома фамилия Чечотт! — хлопнул себя по лбу ладонью Черевин и откложил бумаги в сторону. — Я вам скажу по секрету, доктор, ваш справочник с командами для наполеонов читал сам Государь, и очень смеялся. А когда бухарский эмир с сыном посещали Государя в Аничковом, наследник-цесаревич с Тюрей-джан строили равелины из подушек по вашим советам. Но об этом — молчок. И вот что, господин полковник: со всех участников и арестованных возьмите персонально подписку о неразглашении всего, что они тут видели и слышали, под страхом высылки в Сибирь. И пусть приведут мне сюда Борхвардта и Пургольда.
— У господина Борхвардта очень необычный случай психического расстройства, я бы даже сказал фобии, — предупредил доктор Чечотт. — Он совершенно не переносит всяких упоминаний о еде, становится беспокойным и пускает пену изо рта. А при виде пищи у него начинаются судороги и конвульсии.
И он прикрыл полотенцем блюдо с баранками. Спустя несколько минут молодой жандармский унтер-офицер привел Борхвардта, ободряюще поддталкивая корнета коленкой в зад.
— Чаю? — немедленно спросил у корнета Черевин. — Ой, и вправду! Доктор, властью, данной мне на сегодняшний день Государем, вверяю его вашему попечению. Можете не возвращать. Почему не привели Пургольда?
— Это невозможно, — сказал жандарм.
— Организм штаб-ротмистра находится в неустойчивом равновесии, — покачал головой ординатор.
— Вот-вот. Он с горшка встать не может.
— Что ж, мне не зазорно и самому спуститься ради такого случая, — сказал Черевин. — Пойдемте, полковник. Доктор, а у Пургольда каких-нибудь опасных для окружающих расстройств не имеется?
Расстройств не имелось, поэтому уже минуту спустя генерал с полковником Секеринским входили в кухмистерскую. За каждым столиком сидело по жандарму, охранявшему каждый своего арестованного. В углу за ширмой задом на табуретке с дыркой, поставленной в таз с водой, сидел багровый Пургольд, и ждал чуда.
— Сидите, сидите, поручик, не отрывайтесь от дела, — придержал Пургольда за плечо Черевин, заглянув за ширму. — Мы все с нетерпением ждем результатов ваших усилий. Скажите мне, что за устав вы сожрали?
— Я не знаю никаких уставов.
— А это что? — Генерал ткнул ему в нос треугольный клок бумаги, на котором сохранилось необорванным слово «Устав».
— Это стихи, — сказал Пургольд.
— Вы перекладываете в свободное от службы время устав на стихи? А какой, позвольте спросить? Кавалерийский или дисциплинарный?
— Это настоящие стихи!
— И как же они звучали дальше, после слова «устав»?
— Устав от ратных дел, ваше превосходительство, я шашку в ножны вдел.
— Гениальные стихи. И как же дальше, Пушкин вы наш?
— Дальше вдохновение пропало.
— Тогда что же вы их съели, позвольте вас спросить?
— Стихи могут быть или гениальные, или не быть вовсе! — пафосно воскликнул Пургольд, выпрямляясь и привставая с горшка словно в стременах.
