Гийом Апполинер - Детектив и политика. Вып. 1
Редакторша Лиля сказала:
— Я должна поработать в фундаменталке.
— А я к Юткевичу, — поднялась редакторша Надя.
— Счастливо, — сказал Блюм. — Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.
— Вы не умеете себя вести, — сказала Мика.
— А вы разве девица? — осведомился Блюм.
— Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести.
Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.
— Иди ко мне, цыпочка, — сказал Блюм, дожевывая бутерброды, — я сделаю тебе больно и хорошо.
— Уходите прочь, — сказала Мика. — Мне совестно за вас.
— Сейчас, — ответил Блюм, — минуточку.
Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.
— Дура, — сказал он, поднявшись. — Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.
— Блюм, — тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, — простите меня, Блюм.
— Я вам Не Блюм, — ответил он. — В миру меня зовут Юрой.
— Сволочи, — говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, — им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.
Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:
— Хорошо по первопутку на санях барать якутку!
И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.
— Что с тобой? — спросил я.
— Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно — быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.
Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей. Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних: «жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм», начал читать стихи из цикла «Город», написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю: в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:
Друг другу протянув мосты,
Уснули берега.
Опавших с неба звезд цветы
Куда-то мчит река.
И заглядевшись с высоты,
До утренней зари
Глядят ревниво фонари
Во влажные черты.
Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести. Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами:
Уже много дней и сегодня опять,
Облака вроде сколотых льдин,
Шалый ветер бросает листву умирать
К равнодушным ногам машин,
Уже много дней дожди без конца,
Полотняных туманов надрыв,
Как будто бог-сын потерял отца
И плачет лицо закрыв.[17]
Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.
— Как вас зовут? — откашлявшись, спросил Блюм продавщицу.
Та игриво поинтересовалась:
— А зачем?
— Хотите выйти за меня замуж? — предложил Блюм.
— Ой, Маш, не могу, — засмеявшись, сказала девушка.
Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.
— Что же будем делать, девочки? — тихо спросил Блюм. — Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день…
— А работать когда? — спросили девочки.
— Я бы читал вам самые нежные стихи, какие только знаю, — исступленно продолжал Блюм. — Я бы рассказывал вам про то, на каком страшном и мучительном разломе мы живем, я бы пел вам буддистские гимны, которые уверяют, что середина столетия всегда приходит с добром и возрождением.
Девушки испуганно переглянулись. Я заметил, как продавщица тихонько толкнула локтем подружку. Та чуть заметно кивнула головой и стала оглядываться по сторонам.
— Ты понимаешь, девочка, — говорил Блюм продавщице, — что скоро станет утро, которое, по пророку Исайе, всегда приходит с радостью, и мне очень хочется, чтобы эта радость коснулась и тебя!
Мы поравнялись с двумя такси. Наши спутницы ринулись в первую машину и стали испуганно кричать шоферу:
— Скорей гони, шеф! Гони скорей, он псих ненормальный!
Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.
— Ты испугал девочек, Блюм, — сказал я. — Ты стал в лагере придурком.
— Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, — ответил Блюм. — Правда, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце.
…Он позвонил ко мне ранним утром. Его голос грохотал в трубке счастьем и добротой. Он кричал:
— Скорей приезжай! Сейчас я тебе дам адрес. Я нашел колоссальную чувиху. Она старая, живет в подвале, и окна у нее зарешеченные! Такая прелесть, честно, такая прелесть! Я почувствовал себя на свободе, понимаешь? Я почувствовал себя на I свободе!
Я знал его хорошо. Со мной он никогда не играл. Если он говорил так — значит, он говорил правду.
Владимир Трухановский
Неисповедимы пути к власти
(Фрагменты политической биографии Бенджамина Дизраели)[18]
1. Дерзкий вызов судьбе
Владимир Григорьевич Трухановский — писатель, член-корреспондент Академии наук СССР. Родился в 1914 году.
В. Г. Трухановский имел неоценимую возможность пристально наблюдать «изнутри» за проведением советской внешней политики и деятельностью советской дипломатии, увидеть профессиональным глазом сложные действия ее партнеров, и прежде всего Англии. Он встречался в деловой обстановке в качестве ответственного сотрудника ряда советских делегаций с героями своих будущих книг (о том, что он их напишет, он тогда и не подозревал) — премьер-министром Англии Уинстоном Черчиллем и министром иностранных дел Антони Иденом. Это происходило в 1945 г. на Берлинской конференции Большой тройки, на конференции в Сан-Франциско в том же году, учредившей ООН, на многих встречах министров иностранных дел великих держав.
Последние два десятилетия он занялся и литературной деятельностью, результатом которой явились биографии Уинстона Черчилля, Антони Идена, адмирала Нельсона. Как основные научные, так и все литературные труды В. Г. Трухановского переведены в ряде зарубежных стран и на языки народов СССР.
В 1988 году при создании Советской ассоциации детективного и политического романа был избран одним из секретарей этой организации.
В светской жизни Лондона в летний сезон 1834 года видную роль играли три дочери известного английского драматурга и политического деятеля Ричарда Шеридана, автора живущей и сегодня остроумной пьесы «Школа злословия». Миссис Нортон, Элен Блеквуд и леди Сеймур были очаровательны, красивая внешность сочеталась в них с острым умом и большим обаянием. Салон Каролины Нортон привлекал великосветские круги, не самую высокую аристократию, но все же людей высшего света, включая крупных политиков и государственных деятелей.
У Каролины Нортон частым гостем бывал молодой человек лет тридцати, привлекавший внимание экстравагантной внешностью и острым умом. Этот денди, вызывающе модный франт, подвизающийся на подступах к большому свету, одевался так, что оказывался на грани комического. Современники рассказывали, что он мог появиться в избранном обществе в бархатном широко распахнутом пиджаке весьма оригинального покроя, с кружевными гофрированными манжетами на рукавах, воротник рубашки раскрыт а-ля Байрон, жилет отделан замысловатой вышивкой, многочисленными пышными складками и оборочками, на туфлях — большие красные розетки. В довершение всего грудь украшали массивные золотые цепи. Оливкового цвета лицо имело правильные чуть удлиненные черты, несколько выдающийся нос восточного типа ничуть не портил его. Черные волосы были напомажены, тщательно завиты и ниспадали локонами на плечи.
Поначалу этого экстравагантного денди можно было принять за не знающего чувства меры пустого светского франта. Однако остроумие, эрудиция, оригинальность ума предостерегали от такого суждения. Проницательные наблюдатели быстро приходили к мысли, что у молодого человека костюм и манера держаться — напускное, средство привлечь к себе внимание общества, поза, которую он принимает с определенной целью.
