Станислав Родионов - Долгое дело
- А жалость к людям?
- О жалости к людям клятва не упоминает.
Рябинин ее прочел - клятва врачей и верно не упоминала ни о жалости, ни о сердоболии, ни о сострадании.
Что-то ему сегодня мешало. Рябинин не раз ловил себя на том, что не может смотреть ей в глаза, словно не он допрашивал, а допрашивали его. Что-то... Это же злость, которая лезет, как весенняя крапива.
- Что вам надо, то вы и видите, - вроде бы стала возвращаться Калязина к своему облику.
- Я что-нибудь не увидел?
- Вы прочли раскаяние удрученной души и не поняли ее.
- А там все написано про эту удрученную душу?
- Это не дневниковая исповедь, дорогой товарищ.
- Нет, не все, дорогая товарка, - выпалил Рябинин, распахивая толстую папку. - Полистаем-ка вашу жизнь...
Калязина смотрела на бумаги и ждала - она знала свою жизнь.
- В школе давали подружкам читать детективы, и только те увлекались, как вы сообщали имя преступника.
- Господи, в детство залез...
- Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую.
- Когда это было-то...
- Перед поступлением в институт, на юге, вы раздевались на пляже догола, и, пока мужчины на вас смотрели, ваш дружок чистил их карманы. Об этом даже газета писала. Кстати, тогда вы избежали суда как несовершеннолетняя.
- Миновал срок давности.
- Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили.
- По молодости.
- Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец.
- Студенческие шалости.
- Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия...
- А это по закону, - перебила она.
- Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день.
- Это мое дело.
- В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, - с возрастающим злорадством сообщал Рябинин.
- Может быть, хватит?! - не выдержала Калязина.
- Хватит, - согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком.
Злорадство - как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной:
- В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки.
Он увидел страшное лицо - волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась.
- Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу...
- Уж не просите ли вы у меня помощи? - спросил Рябинин злорадно, все злорадно. - Пусть вам помогает карр-камень.
Она вновь опала, словно этим карр-камнем он проткнул ее и выпустил все силы.
- Неужели в вашей жизни не было зигзагов? - вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес.
- Зигзаги были, но не аморальные.
- Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите...
- Неужели?
- Я вам расскажу притчу...
У нее еще были силы - на притчу.
- Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его - в рай или в ад. Решили проверить... Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами - не пьет. Пустили в комнату с красавицами - не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: "Отправьте его в ад, - в раю дураки не нужны".
- Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение?
- Потому что вы не бог.
- С богами вы еще встретитесь. Я имею в виду судей.
Она закрыла глаза, показывая, что говорить больше не о чем.
Разве это допрос? Да он и не может ее допрашивать от какой-то дрожи внутри, от крапивного злорадства. Это не допрос - это месть.
- Ну, так назовете соучастника?
- Меня арестуют? - открыла она глаза.
- Да, после допроса прокурором, - жестко ответил Рябинин, представляя, как ее арестовывают, как она видит постановление, смотрит на печать, расписывается, и ее увозят в следственный изолятор, в камеры.
Рябинин снял очки и обдул чистые стекла: он ли это? Тот ли, который после любого ареста терял аппетит? Тот ли, которого товарищи звали "гуманненьким"? И где ж найденный им смысл жизни, где ж любовь к себе подобным? Но умершая Пленникова, но его страшная ночь в городской прокуратуре...
- У меня просьба, - тихо сказала Калязина.
- Да-да, - с готовностью отозвался он, чтобы заглушить свое злорадство.
- Я хочу попрощаться с Роем.
- С овчаркой?
- Да.
- А с близкими людьми?
- У меня их нет.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Разве можно ругать человека утром, когда он только что проснулся? Это то же самое, что увидеть за окном черное солнце. У человека впереди день - их не много у него...
Разве можно ругать человека, когда он уходит на работу? Он же на работе, на деле. Он должен знать, вернее, должен чувствовать, что дома его ждут и о нем думают. Иначе не работа.
Разве можно ругать человека, когда он в пути? Ведь он ловит волны, как приемник, - ловит теплые волны из дому. В пути без них нельзя, без них тяжело.
А разве можно ругать человека, когда он вернулся домой? Он же у себя дома, он же вернулся, и еще неизвестно, что он пережил на работе и в пути...
И можно ли ругать человека на ночь? Ты же с ним расстаешься на восемь часов. Он должен выспаться и увидеть свои приятные сны.
Разве можно ругать человека утром?..
О допросе прокурор не спрашивал, закуривая медленно и выжидательно. Но и Рябинин молчал о допросе, - ему казалось, что есть другой разговор, более серьезный и крайне необходимый, и этому разговору следует быть до всяких других бесед и слов.
- Сегодня Лида нашла у меня пару седых волос, - сказал Рябинин.
Юрий Артемьевич улыбнулся, как старый учитель наивности ученика. И провел рукой по колкой своей шевелюре. Рябинин проследил движение руки... Боже мой, когда-то чуть седенькие виски прокурора теперь блестели начищенным мельхиором и все разгорались, расползались, заливая светом всю голову.
- Почему один человек не давал житья многим? - спросил Рябинин, намереваясь спросить не так и, может быть, не совсем о том.
- Вопрос мне? - удивился прокурор, хотя в кабинете больше никого не было.
- Она взяла у нас почти год жизни.
- Тогда и я вас спрошу: чего же мы стоим, если преступница берет нашу жизнь годами?
- Хотите сказать, что дело не такое уж и сложное?
- Я этого сказать не хочу, но другие скажут. Нет ведь ни убийств, ни запутанного бухгалтерского учета, ни розыска сбежавших преступников...
- Юрий Артемьевич, сложности уголовного дела определяется не убийствами и розысками, а сложностью человеческих отношений, которые лежат в основе преступления.
Но он хотел сказать не это - другое его занимало.
И промелькнуло, исчезая...
...Самые интересные мысли те, которые не высказать...
- Не призналась? - догадался прокурор.
Вот:
- Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много...
- Потому что мы поступаем законно, а она нет.
- Что же выходит: живущие по закону - слабее?
Беспалов сделал странное движение правой рукой - как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил ее на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплескивала. Рябинин знал, что все это значило, - Юрий Артемьевич пресек полет руки к подбородку, как он пресекал не раз.
- Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока совершает преступление. Но в конце концов побеждает закон. Калязина все-таки задержана...
- Она не признается, - мрачно сообщил Рябинин.
- Ни в чем?
- Ни в чем. И в этом я виноват.
- Почему?
- Выложил ей все плохое о ее жизни. Надо бы выложить все хорошее.
- А есть в ее жизни хорошее-то?
- В каждой есть.
- Она, по-моему, и на женщину непохожа, - усмехнулся прокурор.
И промелькнуло, исчезая...
...Мужчина должен узнаваться по мужественности, женщина - по женственности...
Лицо Беспалова, крепкое лицо человека, имевшего дело с металлом, физическим напряжением и непогодами, хорошо отражало работу мысли - Рябинин всегда эту мысль видел, которая как бы просвечивала. В первый год работы он считал, что подобное явление мысли на лице происходит от нетренированности интеллекта. Но позже он понял: Юрий Артемьевич и верно не включал мозг на полную мощь по пустякам, решая текущие и бегущие вопросы вроде бы и не умом, оберегая его для умных дел.
- Ну и пусть не признается, - наконец сказал он.
- Как же так?..
- Следователям часто не признаются.
- Нет, редко.
- Сомневаюсь.
- Следователю признаются чаще, чем кому-либо. Не из-за страха. Тут срабатывает моральная готовность, общепринятый стереотип. У врача надо раздеваться, на комедии надо смеяться, следователю надо признаваться...
