Джон Гришем - Золотой дождь
— Вот он! Вот! Мы — богачи!
Он вскрывает конверт, осторожно извлекает чек и бережно кладет на мой стол. Мы восхищенно любуемся. Двадцать пять тысяч долларов от «Стейт Фарм»! Настоящий подарок к Рождеству.
Поскольку Деррик Доуген все ещё ковыляет на костылях, мы стремглав летим к нему домой. Он послушно подписывает там, где мы ему велим. Мы делим добычу. Доугену достается ровно 16667 долларов, а наша доля составляет 8333 доллара. Дек хотел ещё выставить ему счет за всякую мелочевку — ксерокопирование, переписку, телефонные переговоры и прочую ерунду, за которую большинство адвокатов пытаются содрать лишние деньги со своих клиентов, — но я отказался.
Мы прощаемся с Доугеном, желаем ему скорейшего выздоровления и отчаянно пытаемся сохранить сочувственную мину. Это крайне сложно.
Из общей суммы мы с Деком решаем взять себе по три тысячи долларов, а остальное оставить для фирмы на черный день. Фирма угощает нас аппетитным обедом в одном из лучших ресторанов Восточного Мемфиса. Фирма уже обзавелась золотой кредитной карточкой, которую выдал один отчаянный банк, прельстившись моим адвокатским званием. Заполняя анкету, я аккуратно обошел вопросы о прошлых банкротствах. Мы с Деком дали друг другу торжественную клятву не пользоваться карточкой без взаимного согласия.
На свои три тысячи баксов я покупаю машину. Не новую, конечно, но ту самую, о которой я мечтал с тех самых пор, как только миф о выплате доугенской страховки стал походить на реальность. Это прекрасно сохранившаяся синяя «вольво-DL» 1984 года с пробегом всего в сто двадцать тысяч миль. Для «вольво» это сущие пустяки. Банкир, её единственный предыдущий владелец, лично следил за сохранностью автомобиля.
Я, конечно, рассматривал мысль о покупке новой машины, но уж больно мне не хочется залезать в долги.
Это первая машина, которую я приобретаю, оказавшись в адвокатской шкуре. А за триста долларов, вырученных от продажи старенькой «тойоты», я обзавожусь мобильным телефоном. Руди Бейлор начинает медленное восхождение к вершине.
* * *Я ещё месяц назад решил, что проведу Рождество за городом. Слишком до сих пор свежи прошлогодние раны. Разделить мне праздник не с кем, и будет проще, если я уеду. Дек как-то раз вскользь обронил, что неплохо бы встретить Рождество вместе, но уточнять ничего не стал. Я сказал ему, что скорее всего поеду к матери.
Когда мать и Хэнк не путешествуют в своем трейлере «Уиннебейго», они оставляют его во дворе своего дома в Толидо. Ни дома их, ни трейлера я и в глаза не видел, но одно знаю точно: с Хэнком я встречать рождество не намерен. После Дня благодарения мать позвонила мне и — не слишком, правда, настойчиво — пригласила провести Рождество у них. Я отказался, сославшись на занятость. Взамен пошлю поздравительную открытку.
Нет, не подумайте, что я недолюбливаю собственную мамашу. Просто нам стало не о чем говорить. Охлаждение в наших отношениях наступило постепенно, не было у нас бурных сцен и ссор, сопровождавшихся резкими словами, которые не стираются из памяти за много лет.
Если верить Деку, юристы в стране берут каникулы с 15 декабря до самого Нового года. Судьи не ведут процессы и не участвуют в предварительных разбирательствах. Адвокаты и адвокатские конторы заняты вечеринками и торжествами для персонала. Идеальное время, чтобы сбежать из города.
Я загружаю в багажник своего сияющего «вольво» коробки с материалами по делу Блейков, кидаю кое-какую одежду, и — качу куда глаза глядят. Бесцельно рулю по узким проселочным дорогам, пока не попадаю в заснеженный Канзас, а оттуда перебираюсь в Небраску. Ночую в дешевых мотелях, питаюсь в закусочных «Макдоналдс» и с любопытством глазею на все, что подворачивается. Северные равнинные штаты занесены снегом по самые уши. Вдоль автомагистралей высятся гигантские сугробы. Заснеженные прерии кажутся устланными упавшими на землю облаками.
Безлюдные дороги навевают приятную тоску.
* * *Двадцать третьего декабря я въезжаю в Мэдисон, штат Висконсин. Устраиваюсь в небольшом отеле, перекусываю в уютной забегаловке и брожу, как все нормальные люди, в центре города по магазинам. В конце концов есть на Рождество занятия, которыми нельзя пренебречь.
И вот я сижу на заиндевевшей скамье в парке, под ногами похрустывает свежий снег, а я слушаю, как веселый хор выводит рождественские песнопения. Никто в целом свете не знает, где меня искать — ни город, ни даже штат. Я упиваюсь свободой.
Отужинав и пропустив несколько рюмок в гостиничном баре, я звоню Максу Левбергу. Он возвратился в Мэдисон на постоянную должность профессора местного университета, которую давно занимал, а я примерно раз в месяц звонил ему, чтобы посоветоваться о том, о сем. Макс пригласил меня при случае навестить его. Я уже послал ему по почте копии всех самых важных бумаг, а также копии ходатайств, документов, представленных суду и протоколы допросов. Бандероль, отправленная экспресс-почтой, весила четырнадцать фунтов и обошлась нам почти в тридцать долларов. Дек дал «добро».
Узнав, что я уже в Мэдисоне, Макс не скрывает радости. Как и многие евреи, он не считает Рождество главным праздником, и буквально накануне сказал мне по телефону, что рождественские каникулы для него — идеальная пора для работы. Он объясняет мне, как лучше проехать.
На следующее утро в девять, когда я вхожу в здание юридического колледжа, на улице мороз — минус двенадцать. В вестибюле ни души, весь колледж словно вымер. Левберг ждет меня в кабинете, за чашкой горячего кофе. Примерно час я рассказываю ему о наших новостях, хотя дела юридического колледжа Мемфисского университета его не интересуют.
Кабинет его почти такой же, как в Мемфисе — завален всякой галиматьей, стены увешаны написанными от руки плакатами со всевозможными призывами. Все так же напоминает мусорную свалку. И сам профессор ничуть не изменился — те же взъерошенные волосы, торчащие во все стороны, полинялые джинсы, белые кроссовки. Сегодня на нем ещё и носки, но лишь потому, что на улице лежит снег. Он по-прежнему чрезмерен и кипуч.
Макс ведет меня по коридору к небольшой аудитории, посередине которой высится длинный стол. Отпирает своим ключом. На столе я вижу кипу документов, которые в свое время отправил ему по почте. Мы устраиваемся на стульях лицом друг к другу, и Макс наливает нам кофе из термоса. Он помнит, что до начала моего судебного процесса — полтора месяца.
— Они предлагали уладить дело без суда?
— Да. Уже несколько раз. До ста семидесяти пяти тысяч дошли, но моя клиентка отказывается наотрез.
— Довольно редкий случай, хотя лично меня это не удивляет.
— Почему?
— Потому что ты припер их к стенке, Руди. Им светит громкое разоблачение. Это одно из самых скандальных дел по обману клиентов, с которыми я сталкивался, а через мои руки их не одна сотня прошла.
— И это ещё не все, — говорю я, и рассказываю ему о том, как нам удалось обнаружить, что наш телефон прослушивается, и о причастности к этому Драммонда.
— Да, мне известны такие случаи, — кивает Макс. — Во Флориде, например, было нечто подобное. Правда, тогда адвокат истца проверил свои телефонные аппараты лишь по окончании процесса. Он заподозрил неладное, потому что адвокаты защиты всякий раз оказывались в курсе его следующих ходов и предвосхищали их. Но тут, черт побери, дело совсем другое.
— Наверное, они струсили, — предполагаю я.
— У них уже полные штаны, но это не должно тебя успокаивать. В Мемфисе они чувствуют себя как рыба в воде. В вашем округе компенсации за моральный ущерб вообще, по-моему, не присуждают.
— Так что вы предлагаете?
— Хватай деньги и сматывай удочки.
— Не могу. И не хочу. И моя клиентка не хочет.
— Что ж, пусть так. Тогда пора преподать этим молодцам урок. Где твой магнитофон? — Макс вскакивает со стула и возбужденно мечется по залу. На стене весит грифельная доска — профессор готов прочитать мне лекцию. Я достаю из портфеля магнитофон и ставлю на стол. Ручка и блокнот тоже наготове.
Макс с ходу берет быка за рога, и в течение часа я еле успеваю записывать, а заодно забрасываю его вопросами. Профессор вещает обо всем: о моих свидетелях, о свидетелях противника, о документах, о всевозможных тактических уловках. Он досконально изучил все присланные материалы по делу Блейков. Его мечта — пригвоздить «Прекрасный дар жизни» к позорному столбу.
— Главное прибереги напоследок, — добавляет профессор. — Я имею в виду последнюю видеозапись этого несчастного парнишки. Наверное, выглядел он прескверно.
— И даже хуже.
— Чудесно. Именно такой образ должен запечатлеться в мозгах присяжных. Если все пойдет по нашему плану, то свою часть ты свернешь за три дня.
— А потом что?
— Потом посмотришь, как они попытаются отвертеться. — Вдруг Макс умолкает, тянется через весь стол за какими-то бумагами и придвигает их ко мне.
