Валентин Маслюков - Зеленая женщина
— Будете? — спросил он, подавшись вперед вместе с бутылкой.
Аня покосилась на Генриха, словно сверяя впечатление. Похоже, комбинация Виктора с Генрихом не казалась ей особенно удачной.
Как бы ни расценивать официальный статус художника, Генрих Новосел располагался если и в стороне, на особицу от чиновной иерархии театра, то все ж таки высоко. Где-то даже на заоблачной высоте Колмогорова, по левую от него руку. Так что самый вопрос Виктора означал собой известную неуверенность. Ждала и Аня. Виктор имел пылких поклонниц, которых перебирал как паша (одна такая поклонница выносила ему в день рождения прямо на сцену под рукоплескания зала пятилитровую бутыль спирта; другая, поймав на проходе, без единого слова вкладывала в карман записку с номером телефона); Аня имела своих поклонников, не столь экспансивных, но интеллигентных и верных, которые одаривали ее стихами, — и вот, обласканные публикой, недосягаемо прекрасные, они, «ведущие мастера сцены», страшно зависели от начальства. Теперь, когда каждый из них представлял собой нечто для театра значимое, когда театр то и дело терял разбегающиеся в поисках денег и удачи таланты, они зависели, надо полагать, не столь уж и «страшно». Но память о долгом, упорном восхождении, когда многое, очень многое определялось тем, сумеешь ли ты понравиться, произвести впечатление, добиться, чтобы тебя выбрали, эта память зависимости засела в них еще с первого конкурсного экзамена — с детства.
Они ждали.
— Буду, — сказал Генрих.
Час или два спустя, когда допиты была и водка, и коньяк, они оказались на улице в поисках какого немудреного заведения. Все трое изрядно возбужденные, они оглашали пустоту ночи внезапным хохотом.
Скоро Генрих понял, что тягается с Виктором в остроумии, искоса поглядывая на Аню. А та не нуждалась в поощрении, чтобы заливаться смехом. После долгой, томительной, как в предгрозовую пору, сосредоточенности, которая разрешилась к исходу дня спектаклем, или, по собственным словам балерины, только что вваливши спектакль («когда ты ввалила спектакль»), она испытывала радость освобождения. А Генрих чувствовал, что не силах отвлечься от измучившей его горечи, настойчивая мысль о Майе саднила душу, не позволяя раскрепоститься до жизнелюбивой расхристанности Виктора или даже до Аниного самозабвения. И потому скорее искусственно раздраженный, чем веселый, он все чаще повторял с нехорошей интонацией:
— Ну ты, Витюша, талант!
Аня смеялась:
— Ай, чертенок!
Виктор забрал себе все, чего недоставало Генриху. Он как будто подгреб под себя бездумную радость жизни на расстоянии окрика во все стороны. Он вышагивал посреди тротуара, предоставив женщине и художнику почетные места по правую и по левую от себя руку. Он обнаружил талант повествователя, он свойски знался с поэзией, артистично переходя от непринужденных житейских бывальщин к закованным в рифму строфам, которые сочинял как будто бы на ходу. И хотя Генрих держался мысли, что это, скорее всего, заготовки — извлечения из обширных матерных поэм, которыми Виктор отмечал события закулисной жизни театра, он не мог не завидовать внутренней свободе этого счастливого человека.
— Короче: парикмахерская. Сажусь в кресло, — с неспешностью уважающего себя рассказчика повествовал Виктор. — Выступает из-за кулис — таким па глиссад — девочка: какую укладку желаете? Желаю причесаться, говорю.
Тоненьким подголоском хихикала Аня.
— Девочка щебечет, важен образ. «Представьте, вы артист, сцена, тысячи глаз…» — «Меня причесать». — «Просто причесаться?» Девочка меняется в лице и, обидевшись, уходит за кулисы. Возвращается с огромным горшком расчесок…»
Резкий гудок клаксона — с дурным смехом они шарахались от визжащей тормозами машины. Они озирались, а потом плутали в закоулках, где Виктор присмотрел как-то тихое заведеньице.
Пять или шесть столиков кафе были заставлены перевернутыми стульями. Усталая официантка держала в руке тряпку.
— Гена, ты чего дверь не закрыл? — крикнула она в сторону подсобного помещения.
— Нам по рюмочке, по последней, — заторопился Виктор.
Официантка, тощая, плоскогрудая женщина, окинула его взглядом:
— У нас закрыто.
— Женщина! — воскликнул Генрих, как внезапно возникший из люка Мефистофель. — Ты неисправима! Тебя уличают твои же собственные слова: Гена дверь не закрыл!
Официантка слабо махнула тряпкой, словно не зная, какое применение ей найти: то ли вернуться к уборке, то ли пустить ее в ход против посетителей, и, не видя много толку ни в том, ни другом, глянула опять в сторону подсобки:
— Гена, скандалят.
— Я — артист балета! — растопырив ладонь «стойте!», возвысил голос Виктор.
— Женщина! — воскликнул в свою очередь Генрих — счастливое вдохновение не покидало его. — Зачем, лукавая, взываешь ты к Гене, когда перед тобой заслуженный артист балета? А с ним великая актриса. Лучшая балерина из всех актрис мира. Дузе и Бизе в одном лице!
Зацепив большие пальцы рук за карманы джинсов, из подсобки явился хладнокровной породы парень. Не старый, но с обветренным темным лицом, на котором естественно было видеть горбатый казацкий нос и широкие усы.
— Не понял, — сказал Гена.
— Бизе. Я говорю о Бизе.
— Безе давно кончились, — раздражительно сорвалась официантка.
— Бизе скончался, но живет в музыке, — напомнила тогда Аня. — То-ре-а-дор!..
— Сме-лее в бой! — подхватил Виктор.
— Женщина! — протянул Генрих. — Бизе — великий композитор.
— А Дузе — великая актриса, — добавила Аня.
— А это, — Генрих представил Виктора, — лауреат. Великая актриса — вот. А я, недостойный, — художник.
— Он марает задники, — пояснил Виктор.
— Ну хватит уже! Задники! — сказал Гена.
— Задники! — не совсем уверенно возразила женщина. — Здесь люди едят!
Виктор обольстительно улыбнулся:
— Поэтому я и говорю: как насчет рюмочки глинтвейна? По-моему нормально.
Все замолчали. И по прошествии многих томительных мгновений, Гена освободил карманы от тяжести своих закаменевших рук.
— Так. Короче. Вам глинтвейна?
— По рюмочке.
Ничто не отразилось на лице Гены и тем удивительней, непредсказуемо и загадочно, подспудный ход мысли обнаружил себя в конце концов ухмылкой:
— Натка, ребята не отходя от кассы.
Оставленная Геной, чей непредсказуемый нрав утомлял ее, как видно, не меньше, чем прихоти клиентов, Натка почла за благо вернуться к чему-то определенному:
— А безе привезут завтра. Часов в одиннадцать.
— Молчи, женщина! — остановил ее Генрих и обратился к Гене: — Вашу руку, мужчина!
Рукопожатие затянулось. Они прощались на обочине опустелого проспекта, не одолев последних двух шагов до тротуара, где ждала их Аня.
— Я с вами прощаюсь! — проникновенно сказал Виктор.
— Я тоже, — возразил Генрих.
— Вы уходите, а я с вами прощаюсь, — расплылся в улыбке Виктор, чувствительно пожимая руку.
— Нет — вы уходите, а я прощаюсь! — сказал Генрих и, понизив голос, добавил явственно — так чтобы нельзя было ошибиться в значении сказанного: — Ты спиваешься и сходишь нафик со сцены. А я остаюсь. Навсегда.
Куцерь улыбнулся еще шире, до судорожной уже улыбки, и стиснул руку так, что Генрих не мог ни высвободиться, ни сдержать стона. В тот же миг легконогая Аня бросилась между ними и рубанула ребром ладони по сцепленным рукам:
— Всё, мужики! Я разбила!
Скривившись, с легким сипом на губах, Генрих отвел руку за спину и пошевелил пальцами.
— На что вы спорили? — спросила Аня с деланной беззаботностью.
— На вечность, — отвечал Генрих, не сводя глаз с противника.
— Да… И кто прав?
— Он прав… Но время еще есть.
Аня запнулась.
— Так, — сказала она. — Витя! Домой! Генрих! Ты меня проводишь.
Она подхватила его под руку, а Куцерь остался на мостовой, и долго, сколько можно было видеть, стоял, не уступая дорогу редким, слепо несущимся машинам.
Оставшись вдвоем, Генрих и Аня надолго замолчали. Хмель выветривался.
— Анечка, — испытывающе начал Генрих, — знаешь, что мне в тебе особенно нравится?
Она, естественно, не знала. Он объяснил:
— Ты не красива.
С подавленным смешком она успела лишь бросить взгляд — милая женщина в плотно сидящей шапочке с козырьком и опущенными ушами — и он повлек ее дальше, не давая опомниться.
— Красота банальна, замечала? Абсолютная, без изъянов красота — тире, знак равенства — абсолютная банальность.
Теперь она шла, не поднимая глаза.
— Что такое идеал? Стереть всё неправильное, уничтожить признаки индивидуальности. Индивидуальность — уродство. Красота — безликость. Вот почему, — да, следи! — вот поэтому все искусство нового времени — это последовательное или непоследовательное, на разные лады разрушение красоты. Разрушение идеала в исступленной погоне за индивидуальностью.
