Станислав Родионов - Запоздалые истины
— Катя, лучше объясняться в любви, чем в ненависти. Так почему горит хлеб?
— Это знает только один человек.
— Кто же?
— Главный механик.
— А он при чем?
— Механизмы-то его.
Ресницы предвещающе вздрогнули.
— Катя, подождите закрывать глаза...
— Думаете, что не хватает мужчин?
Инспектор думал только об одном мужчине, о преступнике. Видимо, затеянный им на чаепитии разговор девушек растревожил.
— Катя, договоримся так... Кончив дело с этим хлебом, мы специально приедем для задушевных бесед.
— Мужчин хватает, но нет с ними равенства.
— Ну, теперь-то женщины равны так, что дальше некуда.
— Какое же это равенство, если женщина не может ухаживать, объясняться в любви и делать предложения?
— И слава богу, — буркнул инспектор. — А куда девался весь горелый хлеб?
Но он не успел — веки покойно смежились. Ее вопрос зрел долго. Инспектор зевнул, предчувствуя разговор о душевной близости или вечной разлуке.
Она вдруг открыла глаза, взяла его за руку и тихо спросила, окончательно проснувшись:
— Вам нравятся блондинки или брюнетки?
Инспектор тронул прядку ее волос:
— Блондинки.
— С темными глазами или с голубыми?
Он заглянул в ее глаза:
— С голубыми.
— Худенькие или полненькие?
Петельников отступил на шаг, окидывая ее фигурку веселым взглядом.
— Средненькие.
— С ямочками на щеках или без?
Он состроил рожу, отчего Катя улыбнулась.
— С ямочками.
— А я во вкусе мужчин? — совсем беззвучно спросила она.
— Нет вопроса, — понизил голос и он.
— Идемте со мной.
— Куда?
— В подвал.
Можно тонко разбираться в искусстве, играть на ударнике или петь соло; можно знать языки, историю религии и тайны микромира; можно писать книги, диссертации и докладные записки; можно быть сведущим в икебане, дышать по системе йогов и завтракать шведскими бутербродами... Все это можно знать, понимать и уметь — и быть мещанином. Если не знать, как растет хлеб и как он дается народу.
Рябинин не пошел обедать. Он знал, что Петельников свое дело сделал — разыскал водителя и хлебозавод; знал, что сейчас инспектор поехал туда говорить с этой Катей Еланцевой... И все-таки осадок, неприятный и ненужный, от разговора остался. Может быть, оттого, что этот спор вышел с другом.
В дверь молодцевато постучали. Леденцов ступил в кабинет, как на плац:
— Прибыл в ваше распоряжение, Сергей Георгиевич!
— Садись...
У Рябинина пока не было распоряжений, не было плана расследования и почему-то не было сил собраться с мыслями. Неужели от спора?
— Хочу, Сергей Георгиевич, поступить на заочное отделение юридического факультета, — поделился инспектор.
— Решение хорошее, — рассеянно согласился Рябинин.
— С иностранным языком у меня неважно.
— Поднажми.
— Со временем плоховато.
— Подсоберись.
Секретарша принесла свежую почту. Рябинин стал нехотя просматривать справки, характеристики, отношения, копии приказов... Его взгляд задел конверт, выглядевший старомодно, словно это письмо пролежало на почте лет сорок: доплатное, без марки, писанное химическим карандашом, крупными ползущими буквами. Он вытащил тетрадный листок, разрисованный такими же буквами.
— Сергей Георгиевич, а учиться трудно?
Рябинин прочел:
«Граждане начальство! Я же сказал тому рыжему, что надобно идтить по хрюку. Свой ум хорош, а народный лучше. С приветом, дедуля, как таковой».
— Леденцов, поселковый дед что рассказывал?
— Я все доложил...
Инспектор поморщился, вспоминая водопроводную колонку, потешную фигуру старика, и добавил:
— Про какой-то дурацкий хряк или хрюк...
— Значит, говорил?
— Ему семьдесят с лишком.
Рябинин отодвинул бумаги, которые показались сейчас ненужными.
Следствие становилось работой коллективной. Ошибка одного могла взвалить на других ненужное бремя работы; ошибка одного могла заставить других копаться во множестве версий; в конце концов ошибка одного могла завести следствие в тупик.
— Говоришь, собрался в университет? — значительно спросил Рябинин.
— Хочу, Сергей Георгиевич, — уже с опаской подтвердил инспектор.
— А не рано?
— В смысле?..
— Университет ума не вложит.
— А кто вложит?
— Сам человек. Думает-думает да и поумнеет.
— Расшифруйте намек, товарищ следователь...
Белесые ресницы инспектора взметнулись чуть не вопросиками. Круглые глаза перестали моргать. Девичий румянец прилил к светлой, так и неопаленной за лето коже. И Рябинину стало жаль обиженного им хорошего и веселого парня, — да откуда ему, городскому жителю, понять этот «хрюк»?
— Знаешь, что я сейчас сделаю? — мягко и как-то доверительно сказал Рябинин. — Поеду в Поселок и пойду по хрюку.
— Идти по хрюку — блатной жаргон?
— Инспектор, хрюкает-то кто?
— Свиноподобные.
— А чем их кормят?
— Помоями.
— И хлебом. Значит, хозяева свиней могут что-то знать про хлеб. — Рябинин глянул в письмо. — Свой ум хорошо, а народный лучше.
Глаза Леденцова все так же были неподвижны и круглы — лишь белесые бровки опали. Он о чем-то думал, и Рябинин ждал этой его мысли, и уже знал, какой она будет.
— Сергей Георгиевич, разрешите мне пойти по хряку, то есть по хрюку.
— Ты хоть слышал, как они хрюкают? — улыбнулся Рябинин.
— Слышал.
— Где же?
— В мультиках.
У каждого свои заботы. Токарь озабочен деталями, артист — ролями, ученый — проблемами, продавец — товарооборотом, водитель — перевозками... У каждого свои важные заботы, и они, эти заботы, не пересекаясь, существуют сами по себе. Но когда токарь, ученый, продавец и водитель садятся за стол, то все они едят хлеб.
Поэтому мне кажется... У всех заботы свои, но хлеб — забота общая.
Не отними инспектор руку, она бы так и вела его по всему заводу, как ребенка. Они прошли все цеха и все коридоры; миновали какие-то чаны, навесы с мешками и штабеля ящиков; повертелись на поворотах и зигзагах — и начали спускаться по каменным ступенькам к широкой двери, обитой железом.
— Открывайте, — все так же шепотом сказала Катя.
Инспектор сдвинул тугой засов и разомкнул тяжелые створки. Темнота обдала их.
— Выключатель справа.
Он нащупал его — пыльная лампочка высветила низкое подвальное помещение, площадью метров в тридцать. Но эта площадь определялась только по свободному потолку — весь подвал был завален буханками хлеба.
Инспектор лишь присвистнул, замерев перед таким варварским свалом хлеба.
— Ну что — я не активная? — тихонько спросила Еланцева.
— Катя, — заторопился инспектор, доставая ручку и бумагу, — вот телефон следователя Рябинина. Пусть немедленно едет сюда. А я пока буду караулить хлеб. Только звоните тайно.
Катя, окрыленная поручением, белой птицей взлетела по ступенькам...
Инспектор остался в подвале, прикрыв дверь. Он стал у порога вроде сторожевого пса, будто за несколько минут его отсутствия эту гору хлеба могли бы перепрятать; вел себя так, как на месте происшествия, где до прихода следователя нельзя было ни к чему прикасаться.
Хлебный конус достигал высокого и узкого окна. Инспектор попробовал к нему подойти, но мешал хлеб — не наступать же на буханки. Тогда он лег грудью на него и дотянулся до окна — прямоугольная рама подалась с привычной готовностью. За окном был двор, безлюдная его часть, пущенная под хранение всего ненужного.
Петельников вернулся к двери и глянул на часы — прошло двадцать минут, а Кати не было. Он прислонился к холодному железу двери...
Теперь понятно, как вывозили хлеб: спускали в этот подвал, через окно бросали во двор, грузили в самосвал — и за ворота. Но почему он не горелый? Как его вывезти через проходную? И зачем вывозить хороший хлеб: чтобы свалить в болото?
Он вновь посмотрел на часы — Еланцевой не было уже сорок минут. Не перехватил ли ее директор? Не передумала ли она подрывать авторитет родного завода?
И когда Петельников уже вознамерился опечатать подвал, послышались торопливые шаги. Но шел не один человек. Инспектор прижал ногой дверь и выключил свет.
В дверь постучали:
— Это я, Катя.
Петельников щелкнул выключателем и убрал ногу. Сперва вошла Еланцева, показавшаяся в этом темном подвале белым ангелом. За ней осторожно, щурясь от подземного мрака, ступал Рябинин. Увидев хлеб, он заморгал глазами — и опять на его лице инспектор заметил мучительную обиду.
— Я ждала машину, чтобы его провести сюда, — объяснила Катя.
— Знаете, кто свалил хлеб? — спросил Рябинин Еланцеву.
— Нет.
— А раньше его тут видели?
— Видела раза два.
