Амнон Жаконт - Последний из умных любовников
Тут я вошел в кухню — как всегда не вовремя, потому что между родителями явно назревала ссора. Мать следила за мной напряженным взглядом, явно опасаясь, как бы я не сболтнул чего лишнего. Не успел я придумать, каким способом намекнуть ей, что нет никаких причин для беспокойства, как она поспешила отослать меня обратно к тете Иде.
Тетка уже суетилась в гостиной, «наводя порядок» в ящиках стола и шкафа. «Здесь обязательно должны храниться работы Марвина, — бормотала она себе под нос, — не может быть, чтобы их здесь не было. Следовало бы разложить их по альбомам, а еще лучше — организовать выставку…» Завидев меня, она тут же принялась рассказывать длиннющую душещипательную историю о том, как в 1938 году Марвин сфотографировал какого-то симпатичного пса и получил за работу полтора доллара, а сорок лет спустя эту же фотографию ей собирались продать уже за тысячу, пока не вмешался один ее хороший знакомый, директор банка, и благодаря ему… Я шел вслед за ней, по очереди закрывая выдвинутые ящики. Один никак не желал закрываться до конца. Выдвинув его до отказа, я запустил руку поглубже и нащупал проволочную спираль, на которой крепились тетрадные страницы. Это был желтый блокнот матери.
Тетка, стоя ко мне спиной, продолжала рыться в ящиках, одновременно повествуя о том, как директор банка позвонил владельцу того замечательного собачьего портрета и уговорил его продать ей фотографию всего за сто долларов. Я торопливо открыл блокнот. Судя по обрывкам бумаги на спирали, из него выдрали немало страниц. Но мать, видимо, сильно нажимала при письме — на первой, пустой странице остались довольно четко различимые отпечатки букв. Однако прочесть я ничего не успел — отец позвал меня из кухни.
Затолкав блокнот за шкаф, я побежал к нему. Он указал в окно на безупречно отремонтированную, сияющую новым глянцем машину матери и спросил, что случилось.
— Да вот, было тут одно столкновение… — промямлил я, косясь на мать, которая как раз в эту минуту вошла в кухню из сада.
— По твоей вине, что ли?
— Он совершенно невиноват, — неожиданно вмешалась мать из-за моей спины и, прежде чем я успел пуститься в объяснения, добавила: — Нас стукнули на стоянке, в «Дели».
Я удивленно взглянул на нее. Отец почуял неладное. Он переводил взгляд с меня на мать и обратно.
Ощущение было пренеприятное. Меня спас телефонный звонок. Подняв трубку, отец извинился и перешел в спальню, где стоял другой телефон. Мы с матерью остались вдвоем.
— Спасибо, — сказал я вполголоса, — но в этом не было необходимости…
Она не ответила.
Я пошел к себе и бросился на кровать. Телефон на моем столе тихонько забренчал — видимо, отец кончил предыдущий разговор и сразу же стал куда-то названивать. Мне вдруг захотелось узнать, о чем он говорит. Что-то уж слишком много непонятного происходило вокруг. Просто даже удивительно, каким образом среди всех прочих желаний — есть, пить, хорошо выглядеть, во всем преуспевать и быть любимым — у меня до сих пор не пробуждалась эта элементарная потребность: знать.
Я помнил, что отец — профессионал в своем деле, поэтому прежде чем поднять трубку, предпринял определенные предосторожности: отключил телефон, прижал пальцем клавишу и только затем поднял трубку и одновременно отпустил клавишу.
Отец говорил с кем-то о полете в Лос-Анджелес через Лас-Вегас, настаивая при этом, чтобы промежуток времени между приземлением в Лас-Вегасе и пересадкой на Лос-Анджелес занял не более двадцати минут — получаса. Женский голос ответил, что есть всего одна такая возможность: вылететь завтра из Нью-Йорка в Бостон, а уже из Бостона в Лас-Вегас, — тогда из Лас-Вегаса полчаса спустя можно перехватить рейс на Лос-Анджелес. Видимо, этот вариант отца устраивал: он заказал билет для некого господина по имени Дженкинс и положил трубку. Я нажал на клавишу одновременно с ним. Не отпуская ее, я прислушивался к очередной серии позвякиваний, недоумевая, почему этому Дженкинсу, кем бы он ни был, всенепременно надо провести в Лас-Вегасе никак не более получаса. Может, он какой-то особо везучий игрок, которому ничего не стоит загрести в столь короткое время миллион долларов при игре в рулетку, а может, — один из тех богатых американских евреев, с которыми отец встречается в самых разных городах страны, уговаривая их жертвовать Израилю произведения искусства, старинные книги или просто деньги?
Телефон потренькал тринадцать раз: это означало звонок за границу. Я отпустил клавишу.
Отец сообщал кому-то данные рейса.
— Под каким именем? — спросил мужской голос на другом конце провода.
— Вы меня и так узнаете.
— Имя! — настаивал собеседник. — Я не собираюсь бегать и искать вас по всему аэропорту. Я попрошу, чтобы вас вызвали по радио.
— Дженкинс, — бросил отец и, не прощаясь, оборвал разговор.
Через минуту он уже набирал очередной номер. Там долго никто не подходил к телефону…
— Общество по культурному обмену, — прозвучал наконец голос секретарши.
— Мистер Шапиро, — откликнулся отец. Сначала я даже не понял, то ли этот Шапиро — человек, с которым отец хочет поговорить, то ли он сам назвался одним из каких-то неведомых мне имен, наподобие Дженкинса.
В трубке раздался тоненький писк, потом кто-то произнес:
— Шапиро.
— Мы условились о встрече, — сказал отец.
Шапиро помолчал. Потом спросил:
— Вегас?
— Вегас, — подтвердил отец.
— А счастливое число?
— Шесть тысяч восемьсот двадцать семь.
— Вы думаете… — Шапиро замолчал, явно подбирая слова, — … что вам удастся дойти до этого числа?
— Надеюсь. Если не с первой попытки, так со второй. Никак не больше.
— Желаю удачи! — Шапиро попрощался и повесил трубку.
Всем, кто знает отца, прекрасно известно, что тот ни разу в жизни не купил ни одного лотерейного билета. О каком же «счастливом числе» они говорили? И тут я вспомнил, где видел это число. Конечно, в той надписи на загадочном слайде: «Агитатор; чертеж номер 1205 из 6827 листов».
Мне сразу полегчало. Если этот «агитатор» относился к теневой стороне отцовской деятельности, то, по крайней мере, тут все было в порядке. Именно так она всегда и выглядела, его жизнь, начиная с самых первых моих детских воспоминаний: с одной стороны, официальные приемы в честь того или иного деятеля культуры, открытия выставок, концерты для сбора пожертвований и кинофестивали, а с другой — вечное шушуканье по телефону, разъезды, наглухо запертые портфели и связки ключей от неизвестно где расположенных замков.
На протяжении вечера отец несколько раз вяло пытался завязать со мной разговор, но потом улегся на кровать с толстым иллюстрированным журналом в руках и сразу же задремал. Мать резала на кухне овощи для супа. Приготовив себе стакан какао, я сел за стол напротив нее.
— Ты сегодня не собираешься спать? — спросила она.
— Скоро пойду, — ответил я.
Мать отправилась стелить постель для тети Иды, а я продолжал размышлять о лжи, на которую она сегодня пошла ради меня, — насчет машины и того случая в туннеле Линкольна. Неужели угрозы неизвестного «попутчика», который вломился ко мне в машину в туннеле, каким-то образом связаны с тем, как она в последнее время проводит свои вечера?.. Из спальни доносился храп отца. Еще вчера я намеревался обо всем ему рассказать, но сегодняшнее поведение матери полностью исключало такую возможность.
Что ее заставило меня выгораживать? Скрывались ли за этим лишь благие намерения? Мне случалось видеть ее сердитой, грустной, усталой, взволнованной, я не раз бывал свидетелем того, как она сглаживает острые углы и представляет то или иное дело в удобном для нее свете, но никогда прежде мне не доводилось ловить ее на прямой лжи, как в последние дни. Где-то в уголке сознания мерцало точное определение ее нынешнего состояния. Пришлось основательно напрячься, чтобы поймать подходящее слово. Загнанная. Именно так. Она выглядела, как человек, загнанный в угол.
Я поставил стакан на стол, рядом с цветной брошюрой «Общества правильного питания», мельком припомнил их тест и снова удивился, что они сочли верным ответ типа «фрукт — сладкий». Но меня тут же отвлекла другая мысль. А что, если инцидент в туннеле Линкольна не был ошибкой? Что, если матери действительно что-то угрожает? Может быть, она и турпоездку выиграла не случайно и за этим стоит некий далеко идущий злодейский замысел, никоим образом не зависящий от правильности ее ответа на тест? Может быть, на нее готовится покушение — как раз во время путешествия на корабле, в открытом море, где ее никто не сможет защитить?
Был только один способ разрешить эти сомнения, и я отправился в гостиную, за спрятанным там желтым блокнотом. Запершись с ним в туалете, где мне никто не мог помешать, я стал вглядываться в отпечатавшиеся на чистом листе очертания букв. Лампочка в туалете была слабая — как ни напрягал глаза, прочесть ничего не удавалось. Я порылся на полке, под зеркалом, где стояли мамины косметические принадлежности, попробовал заштриховать страницу карандашом для ресниц, но в результате только безнадежно замазал первые пять слов. Попробовал помадой — тоже ничего не получилось. И тут на помощь пришла розовая пудра — припорошив ею страницу, я сумел почти без труда прочесть написанное.
