Николай Почивалин - Выстрел на окраине
— Так.
— «Я уволился, потому что Грачева заболела туберкулезом и плохо себя чувствовала в Сибири, и вместе с ней уехал в Москву. Здесь она осталась у тетки, а я поехал за дочерью в Заломовск. Мы решили отвезти ее к моим родителям в Чернигов. Приехал я ночью. Сестре Кати, Дарье Уразовой, ничего не рассказал, а только передал письмо. Она собрала вещи в один чемоданчик, и этой же ночью мы уехали в Москву». Так?
— Так.
— «В Москве Любовь Грачева попыталась уговорить меня бросить дочь, я отказался, сказал, что она может ехать, куда хочет, одна. Она как будто смирилась, но это оказалось только для виду. На Курском вокзале, когда мы стояли в очереди за билетами, Грачева позвала меня поужинать в ресторан. Олю мы оставили под присмотром старушки, с которой познакомились тут же, в очереди. Ехала она тоже в Чернигов, звали ее Анастасией Филипповной. В ресторане я выпил, Грачева уговорила меня выпить еще. Я захмелел, поссорился с соседями за столиком и попал в милицию. Очнулся я только утром, побежал на вокзал, но дочери там уже не было. Обращался в железнодорожную милицию, но там тоже никто не видел ее. Когда я пришел на квартиру к тетке Грачевой, жена была там. Она сказала, что, когда меня забрали вчера в милицию, она ходила за мной, а когда пришла на вокзал, Оли уже там не было. Грачева и ее тетка начали меня уговаривать, чтобы я не тревожился, что девочку, наверно, увезла старушка, которой она очень понравилась. С горя я снова выпил, а утром с Грачевой уехали...»
Бухалов отложил последний лист протокола, с тяжелым изумлением посмотрел на сидящего против него человека.
— Так, Гречко?..
Что-то в голосе капитана — в его интонации, приглушенном тембре — показалось Гречко необычным; он не смог в этот раз отделаться коротеньким «так», хмуро наклонил голову.
— В этом виноват... Перед дочкой виноват. — Глаза Гречко встретились на секунду с задумчивыми глазами капитана, поспешно вильнули в сторону. — За это буду отвечать. А больше ни в чем не виноват...
— Гречко, почему вы не можете смотреть прямо? — тихо спросил Бухалов.
Гречко, как от удара, вздрогнул; жила на виске взбухла и, словно синий червь, извиваясь, поползла по костистому лбу вверх.
— Привычка...
Окно, выходившее на улицу, было задернуто белой шторой, легкая ткань прильнула к самому стеклу. По ту сторону окна шумел весенний город, на белой шторе поминутно мелькали быстрые бесформенные тени машин и прохожих, а здесь, в кабинете, царила стойкая густая тишина. Один из сидящих — седобородый, в синей куртке — безучастно смотрел в угол, второй — сутуловатый человек с большими залысинами и серебряными погонами на плечах — разглядывал первого. «Вот, — размышлял Бухалов, — уже пожилой, нестрашный, даже жалкий, а скольким людям испортил жизнь? И все она, эта постыднейшая и нелепейшая терпимость, с которой мы прощаем мелкие проступки, не задумываемся, что порой это равносильно поощрению. Пьет человек — с кем не бывает; бросил одну жену — это его личное дело; и, привыкнув к мелким подлостям, к безнаказанности, слабый или подлый беспрепятственно катится к своему последнему рубежу — к преступлению...»
— Гречко, — вернулся к допросу Бухалов, — вы не догадываетесь, почему после первого допроса мы десять дней не тревожили вас?
— Нет. — На секунду глаза Гречко оживились, но он тут же постарался придать лицу обычное выражение равнодушия, инертности.
— Хорошо, я объясню вам: мы проверяли ваши показания. — Капитан постучал рукой по папке. — Вот здесь вся ваша жизнь за последние десять лет. Может быть, без некоторых деталей...
— Ну и что же? — сдержанно спросил Гречко.
— А вот что. — Негромкий, глуховатый голос Бухалова зазвучал резче. — Все эти документы свидетельствуют об одном: ваши показания — ложь.
Гречко вяло пожал плечами.
— Не знаю.
— И это ложь. Знаете.
Бухалов достал из папки лист, разгладил рукой.
— Начнем по порядку. Прежде всего: вы явно поспешили объявить свою первую жену Оксану Бложко и вашего сына погибшими под бомбежкой...
— Я не знал, — угрюмо перебил Гречко.
— Не знали, а уверили Екатерину Уразову. Сиротой прикидывались.
— Она жила с немцами! Я не мог с ней жить...
— Это вы говорили своей уфимской жене, Анне Утиной. И тоже обманули ее. — Залысины у Бухалова покраснели. — Как вы осмелились так оболгать человека? Ведь она женой вашей была, мать вашего ребенка!
— Не знаю, о чем вы говорите.
— Знаете, Гречко! Вот официальная справка: вместе с сыном Оксана Бложко эвакуировалась из Чернигова и всю войну жила в Гурьеве.
— Я не знал об этом.
— Но вы знали, что после войны она вернулась в Чернигов и сразу же навестила ваших родителей. Знали?
Гречко молча смотрел в угол.
— Знали, Гречко!.. Очень большой ошибкой вашей первой жены было то, что она отказалась взыскать с вас алименты. И не из-за денег, нет! Она оставила вас безнаказанным — вот что плохо.
— Это не имеет отношения к делу.
— Прямого — да, — согласился Бухалов. — Но это учит нас, как относиться к вашим показаниям: без доверия.
— Ваше дело.
— Иначе нельзя, Гречко. Вы увиливаете от честного ответа, нагромождаете одну выдумку на другую.
— Я правду сказал.
— Нет, не правду. — Бухалов достал из папки телеграфный бланк. — Вы показывали, что увезли Екатерину Уразову в декабре пятьдесят первого года в Иркутск. Так?
— Да.
— Нелогично, Гречко. Вот ответ начальника Иркутского аэропорта: вы самовольно оставили работу в ноябре пятьдесят первого года. Зачем же вам было после этого везти туда Уразову?
Гречко молчал.
— И много других нелогичностей, — продолжал Бухалов. — Вы уверяете, что Уразова оставила на вас дочь. Но ведь плохо верится, что за столько лет она не поинтересовалась, как ее дочь живет. Простите меня, так могли сделать вы, а не она.
— Она не знала, где я жил.
— Но она знала, где живут ваши родители. — Капитан тщетно ждал ответа. — Наконец, еще одна нелогичность: не правда ли, странно, что Уразова ни разу не написала своей сестре в Заломовск? А ведь они очень дружно жили. Правда?
— Не знаю.
— Наконец, последнее. Вы утверждаете, что разыскивали дочь после того, как вернулись утром из милиции.
— Да.
— Не искали, Гречко. Вот справка детской комнаты Курского вокзала: в течение трех суток девочку никто не спрашивал. А расчет ваш понятен: ребенок в таком возрасте мог не сказать, чей он.
Бухалов размял уставшие плечи, минуту, отдыхая, смотрел на белую штору, на которой мелькали быстрые расплывчатые пятна.
— Знаете, Гречко, — неожиданно доверительно сказал он, — я работаю в милиции более десяти лет, перевидал всяких людей и хочу вам честно сказать: вы — просто трус.
Гречко усмехнулся.
— Да, трус, — убежденно повторил Бухалов. — Трусите, поэтому и придумываете. Могу сказать заранее: как только от вашего первого показания не останется камня на камне, вы попытаетесь придумать что-либо другое.
— Я не придумываю. Вызовите сюда Грачеву.
— А стоит ли? По вашему настоянию мы устроили вам очную ставку с Уразовым — не в вашу пользу.
— Я настаиваю.
— Ладно. — Бухалов прошелся по кабинету, остановился возле Гречко. Тот, забыв спросить разрешения, закуривал. — Грачеву мы вызовем. Израсходуем еще немало государственных средств, потеряем несколько дней. А что толку? Мы знаем о вас больше, нежели вы предполагаете, но пока — учтите, только пока! — мы не знаем, где Екатерина Уразова. Вот этим вы и пользуетесь. И знаете что: лучше бы вам самому сказать, где она, а не ждать, когда мы это узнаем без вашей помощи!.. Подумайте.
Гречко пускал дым колечками, молчал.
На утомленном лице капитана Бухалова выразилась искренняя досада; он пожал плечами, приоткрыл дверь.
— Уведите.
«Эта женщина клевещет!»
Худенькая, еще молодая женщина с простым лицом, на котором выделялись только большие темные глаза да торопливо подкрашенные губы, рассказывала ровным, бесстрастным тоном, каким говорят обычно об очень далеком и отболевшем. Иногда машинально она одергивала жакет или поправляла уложенные на затылке узлом косы, затем ее тонкие длинные пальцы снова неподвижно замирали на коленях.
— С Максимом Гречко я познакомилась в сентябре сорок четвертого года в Рузаевке, на вокзале. Я ждала поезд, сидела в транзитном зале, вечером. Он подсел, разговорились. Сказал, что только из госпиталя, едет в свою часть. Поинтересовался, куда я еду. Я объяснила, что еду в командировку, живу в Саратове, сама эвакуированная из Москвы. Гречко рассказал, что у него семья погибла на Украине под бомбежкой, никого близких не осталось. Потом пришел поезд, Гречко помог мне сесть и попросил мой адрес. Я дала — мне жалко было, что человек одинокий. Вскоре он прислал письмо. Писал, что каждый день вспоминает меня, и жить теперь ему веселее. Я ответила, и мы начали часто переписываться...
