Анастасия Дробина - Прекрасное видение
– То-то и оно, что дуры, – зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. – У этой Суарес были?
– Были. Ничего. – Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.
– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.
– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?
– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.
– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?
– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.
– Дай-ка – у меня глаз незамыленный. – Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.
– Ну что?
– Не пойму… Тоже, что ли, видел… – напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.
Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.
– Не трожь! – заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. – Все – доперло! Они на Вандку похожи!
Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки. «Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?
– Здрасьте, я ваша тетя… – Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. – Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М-да-а…
Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала. Что это значит, что это еще означает?! Теперь мне было уже по-настоящему страшно, и я на одном дыхании вывалила Петьке все, что узнала сегодня. Про Стеллу, Моралеса и выдуманные концерты Ванды.
– Катька… Катька говорит, что она – сумасшедшая. Что нормальные люди шесть лет так врать не могут.
– Черт ее знает… Да-а-а… – Петька явно был растерян не меньше меня. – Может, у нее мания величия была? А мы не знали?
– Боже мой… – пробормотала я, отворачиваясь. Все произошедшее настолько ошеломило меня, что я не сразу обратила внимание на Петькины пальцы, ненавязчиво поглаживающие мои волосы. – Осадчий, прекрати.
– А что я делаю? – Петька с невинным видом уставился на вытащенные им шпильки. – Тебе с распущенными лучше. И правда – шла бы фламенко танцевать, раз эта Суарес приглашала. А я буду мужикам хвастаться.
– Еще чего… Хватит. Хватит, тебе говорят! – Я оттолкнула его руку. Петька вздохнул, отодвинулся. Некоторое время мы молча сидели на полу. Вокруг были разбросаны рисунки Ванды. Один листочек слегка шевелился от сквозняка.
– Нинон, я ж все понимаю. Думаешь, не понимаю? Не хочу я больше так… Сколько можно-то? И нет у меня никакой бабы, это ты сама себе насочиняла. Ну ладно, если хочешь – я виноват…
– Одолжение мне делаешь?
– Да нет… Не то. Ну, что ты хочешь, чтоб я сделал? На колени встать? Сейчас перевернусь…
– Ничего не хочу. Правда. Иди домой, Осадчий. Ночь-полночь.
Он взглянул на меня. Я чувствовала этот взгляд, но упорно смотрела на вздрагивающий в пятне света листок. Через минуту Петька молча поднялся и вышел. До меня донесся чуть слышный щелчок закрывшейся двери.
Реветь я не стала, хотя желание было невероятное. Поднялась с пола, собрала рисунки, спрятала их в шкаф. Рука совершенно автоматически легла на телефонную трубку. Я уже начала набирать номер, когда вспомнила, что Ванды нет и жаловаться на Петьку некому. Обозвав себя дурой, я подошла к окну, отодвинула занавеску. Снег на улице валил все сильней. Сквозь сплошную пелену едва просвечивали мутные круги фонарей. Прислонившись лбом к окну, я сосчитала на пальцах. Закончились уже шестые сутки с того дня, как пропала Марсианка.
Утром в воскресенье я проснулась злая, с больной головой. Было уже одиннадцать. Снег, сыпавший всю ночь, перестал. Под окном лежали белые горы, кое-где пересеченные птичьим следом. Низко нависшее небо обещало новый снегопад. На кухне свистел чайник и слышалось самозабвенное пение бабули, исполняющей арию Кармен:
– Меня не любишь ты – так что ж,
Зато тебя люблю я!
Тебя люблю – так берегись
Любви-и-и моей!
Я придвинула к себе телефон и набрала номер Моралеса. В трубке слышались те же длинные гудки, что и вчера: Тони наверняка ночевал не дома.
Второй звонок я сделала в Париж. По случаю воскресенья мама оказалась дома. Она обрадовалась мне, рассказала, что у них тепло, что работа идет вовсю и отцовская книга переведена уже наполовину, что если так пойдет и дальше, то к лету они вернутся, а для меня она присмотрела чудный брючный костюмчик. В ответ я рассказала о работе, о здоровье бабушки, о том, что в Москве опять снег, передала привет отцу. Настроение, как всегда после разговора с мамой, значительно поднялось. Теперь можно было спокойно подумать о делах. Натянув джинсы и свитер, я двинулась на кухню.
Бабуля варила кофе. На меня она посмотрела с неодобрением:
– Куда это вы собрались, мадам?
– По делам, – в рифму ответила я. От дальнейших объяснений меня избавил звонок в дверь.
На пороге стоял Яшка Мелкобесов. С первого же взгляда на него можно было констатировать, что Катька вчера не удержала языка за зубами.
– Здрасьте, Софья Павловна, – хмуро сказал он. – Нинка, собралась? Поехали.
Секунду я усиленно соображала, что взбрело Бесу в голову. Затем пожала плечами, под подозрительным взглядом бабули влезла в сапоги, стянула с вешалки дубленку и вышла вслед за Яшкой.
– Нина, ты не накрасилась! – полетело мне вслед. Я сделала вид, что не слышу. Яшка, оказавшись на лестничной клетке, искоса взглянул на меня:
– Ревела, что ль, вчера?
– Ничего подобного (вот балда – хоть бы припудрилась!). А… а куда мы едем, Яшенька? Разве договаривались?
– Катька говорила – ты к этому Моралесу собиралась. Я ее звал – не хочет ехать. Злая и солянку строгает. К ней щас лучше не лезть.
Мы уже были внизу, где нас дожидалась «букашка». Идя через обледенелый тротуар, я торопливо прикидывала, как отговорить Мелкобесова от совместной поездки. Я никак не рассчитывала на его присутствие при разговоре с Тони.
– Яшка, а давай я одна съезжу. Ну зачем тебе время тратить? Я с утра звонила – его и дома-то нет.
– А куда прешься тогда?
– На всякий случай…
– Ну и я на всякий. – Он залез в «букашку», включил зажигание. Я села рядом, подумала и высказалась напрямик:
– Знаешь что, Бес, – нечего тебе там делать. Вы будете друг другу морды бить, а я – вокруг вас бегать?
– Много чести – морду ему бить, – буркнул Яшка, выруливая со двора. – Башку отверну, и все.
Меня это мало утешило. Яшка был здоровым, сильным парнем, но и Моралес, по моим воспоминаниям, – не дистрофик. Хорошо, если Ванда окажется там и вдвоем мы их кое-как растащим. А если нет?..
Яшка покосился на меня.
– Да не бойсь. Не трону я его. – Он помолчал, глядя на заснеженную дорогу. – Мы с братанами ночью посидели, померекали… С утра Серега с Коляном барахолку пошли шерстить. Я так решил, что если она где-то ширево доставала, то рядом с домом. Может, запомнил ее кто, клиент-то она не постоянный… я думаю. А Гришка на Новослободскую поехал.
– Зачем?
– Ну, в записке-то, помнишь? «Новослободское метро, отдать фотографии». Может, она их печатать отдавала? Гришка пройдется, поспрашивает. Может, видал ее кто-нибудь. А Вовка здесь, по району бегает. У нас возле метро в шести местах карточки печатают, мало ли что.
Я молчала, пораженная размахом мелкобесовской деятельности. До Павелецкого вокзала, возле которого обитал Тони, мы доехали в безмолвии.
Прямо у подъезда я наткнулась на Стеллу Суарес. Она ставила на сигнализацию красную «Ауди».
– Нина? – удивилась она. – Что ты здесь делаешь?
– А вы? – нахально спросила я.
– Я ему звонила всю ночь. – Стелла не обратила внимания на мой тон и встревоженно терла пальцами виски. – Не берет, паршивец, трубку.
– Может, его нет?
– Ну да, как же… Идемте. Быстрее.
Она явно была взволнована. Втроем мы вошли в узкий, темный подъезд. Стелла неслась по лестнице впереди нас, и полы ее черного пальто развевались, как крылья.
Квартира была заперта. Я вновь и вновь нажимала на звонок. Из-за двери доносились его приглушенные трели. Яшка уже махнул рукой, собираясь уходить, но напряженно прислушивающаяся Суарес вдруг сделала резкий жест.
– Тихо! – и приникла ухом к двери. В следующий миг лестничную клетку огласили пронзительные вопли. Стелла орала по-испански, приникнув к замочной скважине. Я не понимала ни слова, но и так было ясно, что это самая отборная брань.
