Дик Фрэнсис - Перелом
Отец заворочался, застонал, и восковые пальцы конвульсивно сжались в кулак. Я встал. Лицо отца было искажено болью, на лбу выступили капли пота, но он почувствовал, что в палате кто-то есть, и быстро открыл глаза, всем своим видом показывая, что ничего особенного не происходит.
— А-а... это ты.
— Я позову сестру.
— Не надо. Сейчас... пройдет.
Тем не менее я его не послушался, и сестра, взглянув на часы, приколотые вверх циферблатом к нагрудному карману халата, заявила, что пришло время принять таблетки.
После того как отец проглотил лекарство и боль утихла, я обратил внимание, что за время моего отсутствия он успел вставить зубы. Стакан на тумбочке был пуст. У отца слишком сильно было развито чувство собственного достоинства.
— Ты нашел кого-нибудь на мое место? — спросил он.
— Тебе удобно лежать? Может, поправить подушки? — предложил я.
— Оставь подушки в покое, — отрезал он. — Ты нашел хорошего тренера?
Я знал, что теперь отец не успокоится, пока не добьется ответа.
— Нет, — сказал я. — В этом нет необходимости.
— Что это значит?
— Я решил остаться сам.
Его нижняя челюсть отвалилась, совсем как у Этти, и решительно захлопнулась.
— Невозможно. Ты — полный профан в конном спорте. Тебе не выиграть ни одной скачки.
— Лошади в прекрасной форме, Этти — тоже, а заявки ты можешь составлять, лежа в постели.
— Я категорически запрещаю. Ты найдешь знающего тренера, кандидатуру которого я одобрю. Не хватает только, чтобы драгоценными чистокровками занимались дилетанты. Изволь слушаться. Ты меня слышишь? Изволь слушаться.
От болеутоляющих таблеток зрачки отца сузились, хотя язык еще не начал заплетаться.
— С лошадьми все будет в порядке, — сказал я и подумал о Лунном Камне, Счастливчике Линдсее и двухлетке с разбитым коленом, страшно жалея, что не могу раз и навсегда избавиться от всех неприятностей и, не сходя с места, передать бразды правления Бредону.
— Если ты считаешь, — сказал он не без угрозы, — что управлять скаковыми конюшнями так же просто, как продавать антикварные вещи, ты сильно ошибаешься.
— Я больше не занимаюсь антиквариатом, — спокойно ответил я. Как будто он этого не знал.
— Это два принципиально разных дела, — заявил он — Любое дело подчиняется одним и тем же принципам.
— Чушь.
— Необходимо установить реальные цены и удовлетворить спрос покупателей.
— Не думаю, что тебе удастся удовлетворить спрос на фаворитов. — Голос его звучал презрительно.
— Почему же, — скромно ответил я. — Не вижу ничего сложного.
— Вот как? — ледяным тоном осведомился он. — Ты действительно так думаешь?
— Да. Если только ты поможешь советами. Он окинул меня долгим взглядом, пытаясь подыскать подходящий ответ. Зрачки его серых глаз сузились в точки. Челюсть расслабилась.
— Ты должен найти замену, — сказал он чуть заплетающимся языком.
Я неопределенно мотнул головой, и наш спор на сегодняшний день закончился. Потом он начал расспрашивать о проездках, по-видимому забыв, что считает меня некомпетентным в этом вопросе, и внимательно выслушал мой отчет о нагрузках по интенсивности и дистанции. Когда через некоторое время я собрался уходить, он опять спал.
* * *Я вложил ключ в замочную скважину своей собственной квартиры в Хэмпстеде и открыл дверь. Голос Джилли гулко разнесся по прихожей:
— Я в спальне.
Мне не удалось удержаться от улыбки. Джилли красила стены.
— Думала, ты не придешь сегодня вечером, — сказала она, подставляя лицо для поцелуя и разводя руки в стороны, чтобы не испачкать меня краской. На лбу у нее сиял светло-желтый мазок, блестящие каштановые волосы запылились, но она была в хорошем настроении и прекрасно выглядела. Несмотря на свои тридцать шесть лет, Джилли имела замечательную фигуру, которой могла позавидовать любая манекенщица, и во взгляде ее серо-зеленых глаз сквозил незаурядный ум — Как тебе нравится этот цвет? — спросила она. — А еще я купила коричневый с зеленым ковер и совершенно жуткие, розовые в полоску, занавески.
— Ты шутишь.
— Колер просто восхитительный.
— Э-э-э... — сказал я, и она весело рассмеялась. Когда Джилли переехала жить ко мне, моя квартира была выдержана в строгом вкусе: белые стены, голубые шторы, старинная полированная мебель. Она не стала заниматься перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл[2] перевернулись бы в гробу, увидев заново отремонтированную комнату, где стояли произведения их рук.
— Ты очень устало выглядишь, — сказала она. — Хочешь кофе?
— И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:
— Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет получался обратным задуманному.
Она внимательно выслушивала мои рассуждения по поводу протеинов, содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на лице продолжала уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что ей действительно хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе красоты. Она серьезно садилась на диету лишь в том случае, если действительно начинала полнеть, и тогда скидывала несколько килограммов. Она это могла, если хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.
— Как отец? — спросила она, когда я прожевывал очередную порцию хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.
— У него сильные боли.
— Неужели врачи не могут их снять?
— Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все будет в порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему станет легче.
— Ведь он уже не молод. — Я кивнул.
— Шестьдесят семь.
— В этом возрасте кости долго срастаются.
— Гм-м...
— Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?
— Нет. Я сам решил остаться.
— Вот это да, — сказала она. — Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.
Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.
— Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому себе, что ты любое дело осилишь.
— Только не это, — с чувством сказал я.
— Ты не будешь пользоваться в конюшнях популярностью, — предсказала Джилли, — доведешь отца до сердечного приступа и добьешься колоссальных успехов.
— Первое — верно, второе — тоже, третье — мимо цели.
— Для тебя нет ничего невозможного. — Она с улыбкой покачала головой и налила мне рюмку превосходного «Шато Лафита» 1961 года, которым святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов. Когда мы стали жить вместе, я сначала решил, что все ее имущество состоит из меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью, погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что пришла к выводу, что они ее полнят, а вино постепенно, по рюмке, исчезало из пыльных бутылок, за каждую из которых торговцы этим товаром готовы были заложить душу дьяволу.
— Такое вино — вложение капитала, — сказал мне один из них чуть не со слезами в голосе.
— Но должен же его кто-то пить, — резонно заметила Джилли, вынимая пробку из «Шеваль Бланк» 1961 года.
Джилли была богата благодаря своей бабке, оставившей ей наследство, и считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она очень удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей, что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было с тем же успехом пользоваться современной.
Поэтому мы иногда сидели, положив ноги на испанский обеденный ореховый стол шестнадцатого века, при одном виде которого коллекционеры падали на колени и начинали рыдать, и пили ее вино из бокалов уотерфордского стекла восемнадцатого века, смеясь друг над другом: для чего нужны деньги, если их не тратить?
Однажды Джилли сказала:
— Не понимаю, что особенного ты нашел в этом столе? Неужели его ценность только в том, что он сделан еще во времена Великой Армады? Ты только посмотри на ножки, такое впечатление, что их моль поела...
— В шестнадцатом веке каменные полы поливали пивом для отбелки. Но то, что хорошо для камня, вредно дереву, на которое все время попадают брызги.
— Значит, гнилые ножки доказывают его подлинность?
— Ты все понимаешь с полуслова.
Этот стол был мне дороже всей моей коллекции, потому что он принес мне счастье. Через шесть месяцев после окончания Итона, на деньги, заработанные подметанием полов в Сотби, я приобрел тележку и стал объезжать пригороды, покупая почти все, что мне предлагали. Хлам я продавал в лавки старьевщиков, более ценные вещи — маклерам и в семнадцать лет уже подумывал об открытии собственного магазина.
Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого только что купил комод поздней викторианской эпохи. Я посмотрел на ажурные железные оковки, скрепляющие четыре мощные ножки, столешницу в четыре дюйма толщиной и почувствовал, что мне становится нехорошо.
