Анатолий Безуглов - Инспектор милиции
— Я не пью, — резко ответил я.
— Это похвально, — смутился почему-то батюшка. — Сычов, он больше чистенькую любил.
И только когда отец Леонтий вышел, я понял, что он хотел меня отблагодарить. И конечно же, такой обычай завел Сычов.
Я заглянул к Ксении Филипповне. Уж больно заинтересовал меня поп. Главное — молодой.
— Как отец Леонтий к нам приехал — а это было два года назад, — все девки на него таращились. А ты не красней. Ваше дело молодое. Хуже, когда этого нет… Так вот, бабки наши шушукаться стали: нехорошо, мол, молодой поп, а попадьи нет, никак, крутит со станичными молодками? Потом Оля Лопатина приехала. Из себя невидная, тише воды, ниже травы. А святого отца в месяц к рукам прибрала… На завалинках опять гутарят: «Не мог, говорят, нашу взять. Приезжую кралю выбрал!» Не угодил, стало быть, и тут… Но живут ничего.
Меня так и тянуло спросить: а что обо мне думают? Ведь перемывают косточки, уж это точно. Но я промолчал. Придет время, она сама скажет. А Ксения Филипповна продолжала:
— Послушай, что он в прошлом году сотворил. Пришла компания. Говорят, с недалекого хутора. Будто бы дитя крестить. Завалились они гурьбой в церковь, куклу в тряпки завернули. Вышел к ним отец Леонтий обряд справлять. Бабы загалдели, а мужики норовят, значит, за царские ворота прорваться, ну есть такие в церкви… Прослышали, наверное, про дорогие оклады на иконах… И что ты думаешь? Отец Леонтий так их отходил, что еле ноги унесли. Боксер, говорят, он. Правда это или нет, но мужикам досталось крепко…
Я вспомнил его перебитый нос, железное пожатие руки и круглые бицепсы под идеально чистой и выглаженной рубашкой…
Потом пришла Ледешко. Когда она уселась на стул, так же уверенно и основательно, как при первом посещении, я молча подал ей справку Крайневой о том, что та сдала свою бедовую Бабочку на заготпункт. Истица засопела.
— Ну и что? — спросила она, сощурив глаза.
— Как видите, корова, нанесшая вам урон, понесла тяжкое наказание, — усмехнулся я.
Но старуха была настроена сурово.
— Нехай понесла. Но я-то все равно в накладе…
— Товарищ Ледешко, вы ввели меня в заблуждение. — Я медленно раскрыл ящик стола, невзначай достал чистый лист бумаги. Старуха тревожно заерзала на стуле. — Пастух Денисов показал, что и увечья-то не было. Так, пустяковая царапина.
Бумажка действовала на Ледешко магически. Прием не очень честный, но что мне оставалось делать? Поразмыслив, она сердито бросила:
— Давай назад заявление. И уже в дверях сказала:
— Это Крайниха назло мне сдала свою телку…
Я был рад, когда она ушла. Что-то неприятное осталось в душе.
Нас учили: в любом случае сохранять спокойствие и быть справедливым. И еще — беспредельно объективным. Кто мне эти две женщины? Никто. Но почему-то приятно было вспомнить бабу Веру. Ее мягкий, южный говор, спокойную рассудительность. Не то что Ледешко, какая-то скрипучая, въедливая.
Я поймал себя на мысли: случись разбирать между ними дело посерьезней, смог ли я быть объективным? Наверное, нет.
Когда я уже садился на мотоцикл, чтобы ехать в Краснопартизанск, подошел Коля Катаев. И словно смахнул с сердца что-то тоскливое, оставленное Ледешко.
Комсорг ласково провел по боку «Урала» рукой. У него были сильные, темные от въевшегося в кожу машинного масла руки, руки человека, имеющего дело с техникой.
— Отличная у тебя механика. Сила! Хорошо бегает. Он сказал это будто о живом существе.
— Неплохо, — подтвердил я.
— Як тебе вот зачем — в двух словах, не задержу. Говорят, ты гитарой балуешься?
Нет, в деревне не укроешься нипочем. Я действительно привез с собой гитару. И когда по вечерам иной раз становится особенно одиноко, легонько напеваю, подыгрывая себе на ней…
— Надеюсь, никто не жалуется?
— Жалуются.
— Кто?
— Девчата… — Он подмигнул.
— Учту. — Я щелкнул зажиганием.
— Ты уж уважь их.
— Сказал, учту.
— Вот и ладно. Значит, договорились. Сегодня вечерком — в клуб. — Он поглядел на меня. — При другом наряде, конечно.
— С гитарой, что ли?
— Шибко ты догадливый…
— А девчата как же? Жалуются ведь…
— Жалуются, что тихо поешь. — Коля рассмеялся. — Давай выходи на народ. Выручай! Понимаешь, Чава у нас солист, Но, говорят, заболел…
— Ты смеешься, что ли? — искренне обиделся я. Ничего себе, скажут, участковый: от быков бегает, песенки под гитару распевает…
— А что тут смешного?
— Как-никак власть.
— Я тоже власть. Комсомольская. И гопака и русскую отплясываю за милую душу. Что я! Нассонов по большим праздникам в хоре поет. Раньше никак не могли хор собрать. А после председателя потянулись бригадиры, а за ними и другие колхозники. Так что, видишь, тебе есть с кого пример брать… Ты же не Сычов.
— И не уговаривай. — Я завел мотор.
Николай пожал плечами: смотри, мол, сам. И пошел от меня, не оглядываясь. А спина такая ссутуленная. Обиделся.
Я здорово мучился. В армии и в школе милиции я пел. Но там я был рядовой. А удобно ли офицеру появиться перед зрителями с гитарой? Хватит того, что за глаза меня называют тореадором.
Но чем больше я размышлял над предложением Катаева, тем больше сомнений вкрадывалось в душу.
И мне вдруг вспомнился Колонный зал Дома Союзов. Я впервые ходил по огромному фойе, полному света, ковров и люстр. Нас, молоденьких курсантов, привезли на встречу с композиторами.
Конферансье объявил: «Композитор Экимян». Это имя было знакомо. Мы исполняли в строю его «Марш отважных». И тут вышел… комиссар. Борька Михайлов ткнул меня в бок. Я тоже чуть рот не раскрыл от удивления. Да, композитор Экимян тогда еще был работником милиции, занимал пост замначальника Московского областного управления внутренних дел.
После этого вечера я увлекся сочинительством. И еще под впечатлением песен Окуджавы и Высоцкого. Но в отличие от них со стихами у меня дело шло совсем плохо. И я избрал в качестве своей жертвы Есенина.
Борька Михайлов, который терпеть не мог, чтобы его кто-нибудь в чем-нибудь опередил, стал сам сочинять песни.
В один прекрасный день ему подсунули записку: «Перестань подражать этому бездарному композитору Д. А. Кичатову. Искренние доброжелатели».
Мое увлечение как рукой сняло. И я перестал терзать стихи Есенина, моего любимого поэта. И если выходил петь, то только чужие песни на чужие слова…
Так что к тому времени, когда надо было отправляться в клуб, я все-таки решился — была не была.
…Я получше нагладил брюки от своего гражданского костюма, белую рубашку в бледно-синюю полоску (Москва, магазин «Синтетика» на Калининском проспекте), надраил черные полуботинки и зашагал в клуб с гитарой на плече.
Первый, кого я увидел, был Сычов. Он сидел на ступеньке железной лесенки, ведущей на верхотуру, в аппаратную, и курил самокрутку. Он посмотрел на меня и слегка покачал головой: вырядился, мол, фраер, да еще с гитарой.
В душе я давно уже плюнул на его настороженные, выискивающие взгляды. И прошел мимо, холодно кивнув на приветствие.
Ларисе я понравился. Это было видно сразу. И другим девчатам тоже. Они сразу зашушукались и все кидали на меня взгляды, как им казалось, исподтишка.
— Я же говорил — придет наш инспектор! — обрадовался Коля Катаев.
Значит, этот вопрос обсуждался. И серьезно.
— И я была уверена, — сказала Лариса. Интересно, что она думает обо мне? Догадывается ли, что я пришел из-за нее? По ее виду можно было предполагать, что догадывается. А может быть, мне это показалось?
Но она как будто искренне обрадовалась, что я буду петь есенинскую «Не жалею, не зову, не плачу…».
— Есенин — это хорошо, — одобрил Коля. — Задушевно…
До концерта оставалось еще много времени. Сначала колхозники должны были прослушать лекцию.
Лекция обещала быть интересной. Нассонов уговорил приехать к нам известного ученого из Москвы, академика, отдыхающего в районе. Здесь этот ученый родился, вырос, и теперь его в отпуск тянуло на родину, посидеть с удочкой на берегу Маныча, где он, наверное, еще пацаном пропадал летом целыми днями, как многие станичные ребятишки…
Геннадий Петрович послал за прославленным земляком своего шофера и обзвонил всех соседских председателей, которые прикатили разодетые и важные.
В зале было полным-полно народу. Все проходы заставили стульями, скамейками, даже кое-кто, боясь остаться без места, пришел со своей табуреткой.
Чтобы как-то отвлечься и унять волнение, охватившее меня перед предстоящим выступлением, я протиснулся в зал. Сесть мне не удалось, и я вместе со многими колхозниками, для которых также не хватило места, подпирал плечом стену.
Стояла страшная духота. Женщины обмахивались платочками, мужчины поминутно отирали с лица пот. Все напряженно ждали, когда появится академик.
