Майкл Коллинз - Потерянные души
Но наш сын был ребенком конца двадцатого века, ребенком под врачебным надзором по поводу ночного недержания мочи, дислексии и гиперактивности. Будь я чуть пьянее, я бы нанес им визит, чтобы спасти сына от его так называемого комплекса неполноценности.
Вернувшись к себе, я выпустил Макса из подвала. Позвонил Лойс и извинился. Лойс зафырчала:
— Не беспокойся. Я давным-давно махнула рукой на мужчин. Так что тебе понадобилось?
— Никак не мог вырваться.
У меня возникло ощущение, будто я увяз в антимыльной опере, если такие существуют.
— Где то место, где у них нет телефонов?
На заднем плане заверещал Пит. Я услышал стук его клетки. Лойс сказала резко:
— Не рви это, Пит, не надо! Пит гадкий мальчик.
Я снова услышал верещание и стук клетки.
Обычно Лойс накрывает его клетку темной материей, чтобы создать ночь. Жизнь для Пита была одним нескончаемым днем, поскольку его внутренние часы были целиком настроены на солнечный свет. Это сказала мне Лойс. Жизнь в неволе без восходов и закатов, никаких нюансов.
Я услышал, что Лойс запела вещицу Коула Портера, которую любил наигрывать ее муж. Он и Пита научил кусочку из этой песни. Лойс повторяла припев: «На вершину славы ты бы влезла, не спеша, но есть одна помеха: ты слишком хороша!»
Пит пропел: «Ты слишком хороша!»
Угомонив Пита, Лойс сказала:
— Ты еще не положил трубку?
Я хотел бы целиком раствориться в этой минуте.
— От этой песни у меня мурашки по коже бегают! — Я дрожал. Хмель еще не выветрился. — Знаешь, иногда я представляю себе, какой, наверное, это был ад для Пита, птицы из тропиков, оказаться здесь, да еще присутствовать…
— При самоубийстве в мотеле?
Я задышал в трубку:
— Извини… мне не следовало этого говорить.
Голос Лойс стал отрывистым:
— Что сделано, то сделано.
— Да? Послушай, я рад, что мы знакомы, Лойс. И просто хочу сказать тебе это. Ты куда лучше, как человек, чем моя жена. Я серьезно.
— Звучит, как никудышный секс по телефону. Это что, так и есть? Предпочтешь перенести на другой раз?
— Не принимай на личный счет.
— А на какой еще счет прикажешь принять?
Выпитое переставало действовать, а потому я достал виски и забрал стакан и бутылку с собой в душ, чего давно не делал. Вообще-то я специально нарастил телефонный провод, и аппарат теперь ждал в ванной на случай, если шеф захочет узнать, как все прошло.
Я оставался под душем очень долго, даже кончики пальцев сморщились. Горячая вода примешивалась к виски. Кубики льда трескались. Мне было трудно стоять.
Я таращился на аппарат, призывая его зазвонить, но из этого ничего не вышло.
Выбравшись из-под душа, я пошел на кухню. Макс принялся лизать мои ступни, щекоча кожу шершавым языком. Я включил местную радиостанцию — просто так, шума ради.
Разговор шел о Кайле Джонсоне, о матче вечером в пятницу. В голосе каждого звонившего на станцию звучал оптимизм. Передача велась из какого-то бара. Меня вдруг поразила мысль, что из-за всего случившегося я беседовал с Кайлом накануне самого ответственного матча в его жизни. Не удивительно, что ему было страшно выйти на игру, имея на совести убитого ребенка.
Я подумал, что желание признаться могло быть его подсознательной попыткой очистить совесть, чтобы выйти на поле во всеоружии. Ну конечно, так оно и есть.
Ночью мне снова снилась девочка — спящий среди листьев ангелочек. Я видел, как Кайл Джонсон мчится прямо на меня в своем пикапе. Я кричал, чтобы он остановился, но было поздно. Тогда я выбежал на дорогу, упал на девочку, скорчился над ней, ощутил внезапный тупой удар пикапа и испустил вопль. Но это всего лишь Макс вспрыгнул на кровать.
Глава 7
Я ждал мэра в приемной. Всюду ощущалось лихорадочное возбуждение. Вечером предстоял четвертьфинальный матч. Бетти оделась в цвета школы — кошмарная комбинация юбки в оборках, двухцветных туфель и коротких носочков.
Она посмотрела на меня и сказала:
— Как вы себя чувствуете, Лоренс?
Я только пожал плечами — нормально.
Мэр наконец вышел из своего кабинета, облаченный в свитер на манер тех, в которых ребята пятидесятых годов ходили в кафе-мороженое. Меня просто оглоушило. Мэр разговаривал с молодым репортером, приехавшим в город на матч. Он объяснял ему, что наша река Сент-Джозеф течет на север в противоположном от других рек направлении и впадает в озеро Мичиган.
— Тут прячется метафора. — Мэр положил руку на плечо репортера и подмигнул.
Когда мэр заметил меня, его лицо расплылось в улыбке.
— Лоренс, как приятно! — И перебил меня прежде, чем я успел открыть рот: — Мы ждали этого дня всю свою жизнь, верно?
Я ответил:
— Это наш решающий момент.
Я, собственно, не знал, что эта фраза означает, но она смахивала на обычные изречения политиков.
Мэр сказал:
— Процитируйте его. «Это наш решающий момент!» Мне нравится… Фил, разрешите познакомить вас со сверкающей звездой сил закона и порядка в этом городе.
Репортер спросил:
— Как вы пишите свою фамилию?
За этот краткий миг мэр проскользнул мимо меня, на ходу бросив Бетти:
— Я буду в школе, если понадоблюсь кому-нибудь.
Я вышел за ним в коридор и сказал:
— В пикапе с Кайлом были еще трое.
Мэр остановился и подождал — из отдела регистрации документов вышел тип в белой рубашке и галстуке-бабочке — точно бармен, если не считать броских очков в черной оправе.
Тут мэр обнял меня за плечи и зашептал:
— Судьба влечет нас вперед. Ты это чувствуешь, Лоренс? Готов ли ты ехать на запятках судьбы? — Прежде чем я успел ответить, он оставил меня стоять и ушел.
В отсутствие мэра на лестнице материализовался шеф, держа огромную пенопластовую руку с указующим перстом и надписью: «Мы — № 1». Он встретился взглядом со мной.
— Ты уже приготовил докладную?
— Работаю над ней, — сказал я.
Я прошел мимо кабинета Лойс. Она говорила по телефону. И тоже преобразилась в стареющую дебютантку кафе-мороженых благодаря круглому отложному воротничку и нитке искусственного жемчуга. Волосы она стянула в «конский хвост». Лойс меня заметила, но отвернулась и продолжала говорить в трубку.
Дописал я докладную только на исходе дня. Здание совсем опустело. Лойс ко мне так и не заглянула. Я позвонил ей по внутреннему номеру, но трубку никто не взял. Я сунул нос в ее кабинет, но она уже ушла до понедельника. В воздухе витал сосновый запах недавно очиненных карандашей. Вымытая кофейная чашка стояла дном вверх на бумажной салфетке.
Я прошел по длинному центральному коридору, затем по винтовой деревянной лестнице поднялся под сводчатые потолки верхнего этажа. Некоторое время стоял, созерцая историю района в картинках на панелях потолка, и наблюдал, как на протяжении тысячелетий при отступлении ледников образовывались Великие озера и как в божественном медовом свете первопоселенцы расчищают места для своих хижин и налаживают счастливую жизнь.
На другом изображении обмотанный шкурами индеец в деревянной часовенке принимал причастие из рук французского миссионера.
Стилизованный свиток содержал безыскусную декларацию того, что мы сделали с исконным населением, — нечто под названием «Укор краснокожего»:
Увы нам, наш настал закат,
Костры у моря не горят,
Олень не выбежит к нам вдруг,
Где был наш лес, там пашет плуг.
На третьем этаже не было никого. Я постоял в пустой приемной Бетти, глядя, как матовое стекло в двери кабинета мэра искажает дневной свет снаружи. Снизу просачивались звуки. Просигналил автомобиль, кто-то засмеялся — завершение Великого Исхода на матч в этот вечер.
Шипели старые радиаторы, выдавая сухой бредовый жар. На столе Бетти пишущая машинка главенствовала над диктофоном с педальным управлением, коробкой бумажных салфеток и большим тюбиком крема для рук. Не знаю, почему я почувствовал себя обязанным проверить содержимое ее мусорной корзинки, но я это сделал, увидел комки салфеток, увидел так много безответных смятых поцелуйных следов губной помады.
И внезапно прикинул, не знает ли и она, что сейчас развертывается? Есть ли у мэра какие-нибудь секреты от нее?
Я все еще не определил окончательно собственную судьбу — только ушел, заглянув в приемную шефа и оставив докладную на его столе. Докладную, подтверждавшую отсутствие на пикапе Кайла следов дорожного происшествия, а также говорящую о том, что в ответ на вопросы Кайл Джонсон заявил, что в ту ночь он ничего не видел и не слышал. По моим наблюдениям, писал я, поведение Кайла во время допроса подтверждало его непричастность. Он был потрясен, но на все вопросы отвечал откровенно и искренне. В его голосе не было ни тени колебаний.
