Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела
Муж ее расстройство заметил, подозрительно уточнил:
– Ты что, мать, не рада, что ли? Это же телик и ружье!
– Саша, у нас же в контейнере телевизор идет, через пару недель прибудет уже… – робко напомнила Маша.
– Ну ты чего, через три дня чемпионат мира начинается. – Македонский даже в толк не мог взять, как это можно не понимать: чемпионат мира по футболу, раз в четыре года, уж не хочет ли она предложить ему примаком по чужим домам ходить, «дяденька, пустите телевизор посмотреть». Но жену он на всякий случай подбодрил:—Не боись, Машка, заработаем, я тут с мужиками одну тему замутил.
Маша справедливо решила, что утро вечера мудренее, в конце концов, раньше, дома, он всегда придумывал выход из положения, и деньги у них всегда были не благодаря ей, Маше, а благодаря именно что Бешеному Мужу.
Машка споро приготовила ужин, пока Македонский разбирался с новым телевизором, торжественно накрыла на стол, и они сытно поужинали и даже открыли прихваченную Машей из Питера на новоселье бутылку шампанского. Они смотрели телевизор, а потом рьяно и истово занимались любовью, а потом Македонский учил Машу обращаться с охотничьим ружьем, и снова они занимались любовью – ненасытно и жадно, как в самом начале знакомства, – пока не рассвело, и они пошли на улицу на практике закреплять полученные Машей навыки стрельбы и перебудили все Лошки…
И Маше даже начало казаться, что жизнь их наконец-то налаживается.
После того как их обозвали, обложили по матери сразу из трех полусонных, растревоженных выстрелами дворов, Маша пошла немного поспать и проснулась ближе к обеду, мужа рядом не было. Маша вышла во двор, зашла в закуток с рукомойником, разделась и радостно поплескалась в холодной воде, гремя умывальником, сильно растерла лицо и тело полотенцем, завернулась в мягкую махру, взъерошила короткие волосы и огляделась по сторонам.
На бревне под яблоней сидел персонаж фильма ужасов. Тело, ноги, одежда были вроде бы Македонского, а из ворота рубашки торчало нечто огромное, багровое и бесформенное. Шея раздулась и покраснела, лицо отекло, а губы вывернулись наружу двумя разварившимися шпикачками. Луи Армстронг отдыхает. У Маши мелькнула мысль: хорошо, что у Македонского губы узкие, а то были бы чуть пошире, он бы и задохнулся, ишь как их вывернуло, еще чуть-чуть и нос закроют.
Бешеный Муж в тихой панике и смятении тянул к Маше руки, сплошь покрытые мелкими кучными волдырями, пятнисто красное лицо и невнятно тихо стонал:
– М-м-а-а, о-о-о… А-а…
Мария всплеснула руками, теряя полотенце, и в чем мать родила заметалась вокруг. Без слов было ясно, что Македонский или же прямо на глазах помрет, или же, как в триллере, сейчас трансформируется в «чужого» и уничтожит Машу, Лошки и всю земную цивилизацию. Несмотря на инопланетную угрозу, Маша все же храбро взяла в руки голову Македонского, дотронулась пальцами до губ.
Македонский нечеловечески завыл, не иначе как начал трансформацию. Маша сообразила, что в борьбе с инопланетными структурами без помощи землян не обойтись, и метнулась со двора. Уже у самой калитки заметила, что полностью неглиже, с досадой чертыхнулась, помянула боженьку и сделала лишний крюк по двору за полотенцем.
На ходу заворачиваясь в полотенце, Мария выбежала на дорогу и стрелой понеслась вдоль улицы в поисках помощи. Первым встречным землянином оказался пьяненький Степаныч, старательно передвигавший разномастные тапки в сторону собственной избы. Честно говоря, он не очень был похож на землянина, рожденного спасти планету от вторжения, но искать другого было недосуг.
Судорожно придерживая на груди развевающееся полотенце, Маша подкатилась вплотную под ноги Степаныча и заверещала, вращая глазами:
– Скорее! Степан Николаич! Степан Степаныч, родненький, скорее! Беда!
Степаныч, надо отдать ему должное, повел себя прямо-таки по-геройски. Не стал расспрашивать, что стряслось, отчего Маша в таком виде, а как Бэтмен понесся навстречу опасности. Этакий семенящий, по-козлиному подпрыгивающий, потрепанный Бэтмен в сваливающихся с ног разных тапках.
Степаныч вперед Маши влетел во двор, добежал до крыльца, куда героическим усилием воли переполз Македонский, где он по-прежнему нечеловечески мычал, разводя распухшими руками, оценил с лету ситуацию, присел, расставив в стороны полусогнутые ноги, и вдруг оглушительно захохотал. Надо думать, знал, что хохот является лучшим оружием в борьбе с «чужими». Маша издали наблюдала, как Степаныч тоже вдруг начал наливаться багрянцем, на шее его выразительно вздулись вены, а белки алкоголических глаз покраснели от натуги. Трансформируется. Маша заревела в голос.
Степаныч оглянулся на Машу, постарался взять себя в руки, немного успокоился – так, что смог говорить, – и сквозь дребезжащий реденький смех пояснил:
– Ох… Кто ж борщевик в руки берет? Тоже мне, городские! Борщевик, зараза, ядовитый, его голыми руками трогать нельзя. У мужа твоего, Мария, на борщевик реакция, ты не пужайся, не смертельно… Больно, правда, зараза…
– Ему же больно, Николай Степанович, – всхлипывала Маша, – что же делать?
– Ну точно, что я говорил…
Он поднял с земли выструганную из толстого зеленоватого ствола дудочку с проковырянными дырками. Не переставая хихикать, рекомендовал:
– Соду разведи в воде, вымой ему лицо и руки. Димедрол еще дают выпить. Да ты, мужик, с солнца в тень уйди. Такая дрянь только на солнце происходит. Борщевик когда скотине заготавливают, то с ранья, пока солнце не встало. Тогда он не ядовитый.
Македонский с видом раненого бойца тяжело поднялся, сделал десяток нетвердых шагов и повалился в тень, под навес. Там с размаху опустил руки в бочку с водой и протяжно застонал, плеща холодную воду на лицо.
Маша искала соду, гремя банками на кухне.
Македонский перестал плескаться, зло уставился на непрошеного гостя. Степаныч примирительно успокоил:
– Ты не смущайся, такое со многими здесь бывает. Тебя, правда, слишком сильно развезло, видать, организма такая. Я тоже, когда только сюда попал, пошел гадить да листиком подтерся. Это, я тебе скажу, не губы распухли… Это прочувствовать не дай боже…
И снова засмеялся, теперь уже своим воспоминаниям. Но Бешеный Муж насмешек в свой адрес не прощал. С этого момента записал незлобивого старика в кровные свои враги.
Глава 4. Александра
Болел Македонский, как и все обыкновенные мужики – несмотря на то что бешеный, – нудно и скрупулезно, жалея себя из самой глубины души, от самого сердца. Два дня возлежал среди подушек, разложив по лицу покрывшиеся волдырями губы, а по заботливо подложенным Машей подушечкам – натруженные в изготовлении музыкального инструмента руки. Мученически-печально стонал, не ел и только пил через соломинку клюквенный морс, через силу глотал супрастин.
Мария только раз отлучилась от мужниного одра, сбегать к Александре за клюквой. Всю ночь и весь день верной сиделкой проводила подле него на жестком венском стуле. В лучших традициях романтизма хотела бы держать его, горемычного, за руку, но за руки брать Македонского было опасно, мог и лягнуть от боли. Маша засыпала сидя на стуле, просыпалась, несколько раз чуть не свалилась во сне на пол, но не уходила, с ласковой улыбкой смотрела в искаженные непомерным страданием знакомые черты, шептала слова утешения. Так любящая мать ночами сидит у кроватки захворавшего ребенка.
До самого чемпионата мира сидела. А потом перетащила в спальню телевизор, установила поудобнее для мужа – ему привлекательней был голубой экран, о чем и прошамкал волдырчатыми своими отекшими губами. И так вот вышло, что оказалась Маша совершенно свободной. Только знай не забывай морс варить. Да еще неплохо бы бульона ему организовать, чтобы пил себе через трубочку, силы восстанавливал.
Еще с самого утра в доме, Маша чувствовала разносящийся вокруг упоительный, лучше всяких духов, знакомый с детства запах свежескошенной травы. «Кто-то косит»—отметила она и тут же переключилась на насущное, нужно было нагретые руками Македонского подушки перевернуть холодненькой стороной.
И вот, выйдя на крыльцо, изумилась внезапно случившемуся простору собственного двора. До самого забора вместо бурьяна, лебеды и зла-горя борщевика простиралась лишь колючая стерня, а у калитки колдовала над тачкой знакомая щуплая фигурка в клетчатой рубашонке. Степаныч, споро орудуя по очереди граблями и вилами, утрамбовывал в тачку ядовитую зеленую массу. В тени под яблоней вострила уши замызганная, блохастая Незабудка.
Маша улыбнулась: вот ведь какой смекалистый, встал ни свет ни заря, выкосил подчистую, да еще и ботву за собой убрал. Как тут не заплатишь? Она тихо вернулась в дом за очередной двадцаткой. При приближении Маши к Степанычу косматая Незабудка тихонько заворчала, хозяин обернулся.
– Цены вам нет, Николай Степаныч, – благодарно похвалила Маша. – Только сами осторожнее, руки берегите, а то придется мне за двоими ухаживать.
