Анна Малышева - Суфлер
– Которая из картин подделка или краденка? – в упор спросила Александра. – Ну, исключая вашего Икинса по определению?
– Не все ли равно? – с тоской в голосе спросил Гаев. – Я рассказал слишком многое. Просто не связывайтесь с этими картинами, исчезните с горизонта на ближайшее время. Пусть этого подгнившего Тьеполо реставрирует кто-нибудь другой. Пусть Болдини, который тоже, к слову, не в идеальном состоянии, обнаружат не в вашей мастерской. Мой Икинс, казалось бы, безупречен, но свойство подобных афер таково, что начинаешь сомневаться в очевидных вещах. И поверите ли, я спрашивал себя уже, а почему я так убежден в своей непогрешимости? Вдруг старый алкоголик в Филадельфии надул меня? Вдруг я сам себя надул, поверил химере, погнался за мечтой? А если старый хрыч украл эту картину из частного собрания какой-нибудь пожилой леди лет сорок назад, а теперь сбыл краденое за океан? Ничего неизвестно… Я в шоке от случившегося.
– Но как убили этого несчастного? – сжимая в замок заледеневшие вдруг руки, спросила Александра. – И кто убил?! Кто-то из них троих? Не верю… Я их знаю много лет. Никто из них не мог бы… Ни за что!
Гаев сжал двумя пальцами переносицу, словно удерживая на ней несуществующие очки, и с закрытыми глазами поморщился:
– Я ничего не желаю знать! Вы видели, как страшно он умирал. Это умудрились сделать на глазах у множества свидетелей, публично, и при этом комар носа не подточит. Если бы я не рассказал, что тут подвох, вы бы и не заподозрили, правда? Ну вот, считайте, что я ничего вам и не рассказывал!
У женщины с губ готов был сорваться очередной вопрос, но Гаев, будто угадав это, вскочил из-за стола с несвойственной ему порывистостью:
– Никогда, никому, ни слова о том, что я вам рассказал! Слышите? Или вы очень скоро узнаете, почему он смеялся перед смертью, глядя на вас!
– Но вы же знаете почему! Вы догадываетесь! – Александра тоже поднялась из-за стола. – Его же наверняка отравили? Он не ел и не пил на выставке, угощения там не предлагали, значит, это сделали заранее? Да постойте же, скажите…
Но антиквар, все больше меняясь в лице, выхватил из кармана твидового пиджака бумажник, бросил на скатерть несколько купюр и судорожным жестом позвал проходившего мимо официанта:
– Получите и вызовите мне скорее такси! Даме тоже! Да, два разных такси!
Александра не успела и слова сказать, как он исчез.
Спустя мгновение она увидела его фигуру за большим витринным окном, полускрытым белой шелковой «маркизой». Гаев надевал пальто, не попадая в рукава, одновременно говорил по телефону и озирался так, будто ожидал внезапного нападения. Но никто его не преследовал. Мирный московский переулок медленно заметало снегом, неторопливо ложившимся на мокрую мостовую. Ветер утих, и хлопья падали как во сне, сомнамбулически медленно.
Снова присев за столик, достав сигареты, художница следила за тем, как топчется в снегу Гаев. Вихрь мыслей, которые этот человек умудрился поднять в ней своим рассказом, постепенно утихал. Теперь они являлись одна за другой неторопливо, в том же сникающем темпе, как падающие за окном снежные хлопья.
«Что он наговорил? Почему я должна верить ему больше, чем людям, которых знаю десять лет? Он вел себя сейчас как психопат, а раньше казался таким уравновешенным! Но эта внезапная смерть могла выбить его из колеи. Он вообразил неизвестно что… Перепугался, что его втянут в историю. Как все коллекционеры, Гаев до смерти боится скандальных историй, а тут скандала не избежать. Но почему я должна бежать из Москвы? Если он узнал, что одна из картин краденая или фальшивая, почему не сказал, от кого пришла информация? Все это похоже на мистификацию. Если бы я верила всему, что мне нашептывает один антиквар о другом, хороша бы я была! Послушать их, они все честные и святые, а прочие поголовно убийцы, мошенники и воры. Так ни с кем связываться не станешь и копейки не заработаешь, а ведь мне светит реставрация Тьеполо. Если только он не врет и картины уже куплены несчастным Вороновым! Может, Степан Ильич был просто очень болен, неудивительно, в такую тяжелую погоду, в разгар гриппа… И почему я должна отказываться от заказа? Деньги как всегда нужны. Необходимы!»
К столику подошел официант и деликатно положил на край книжку с оплаченным счетом и сдачей.
– Принесите, пожалуйста, кофе, – попросила Александра. – И отмените такси. Мне машины не надо, я рядом живу.
Когда она подняла глаза, Гаева за окном уже не было. Его фигуру будто стерла мягким ластиком начинающаяся метель.
Глава 3
Дойдя пешком до дома, где она квартировала последние семь лет, занимая мастерскую в мансарде, Александра задержалась на минуту у подъезда. Ее остановила Марья Семеновна, домработница скульптора, жившего на третьем этаже. Кроме них, в этом наполовину истлевшем особняке обитал лишь еще один художник, Рустам, но и тот грозился на днях съехать. Ему удалось присмотреть другую мастерскую, с набором минимальных удобств.
Как тут же выяснилось, Марья Семеновна принесла именно эту печальную весть. Печальную, потому что для Александры каждая опустевшая комната в особняке, каждый умерший или уехавший сосед были очередной строчкой в длинном приговоре, который зачитывался ей самой. «Однажды и мне придется уйти отсюда, – со страхом говорила она себе. – Но куда?! Куда…»
– Рустам полдня вещи вывозил, – сообщила старуха, скаля в иронической улыбке железные зубы, придававшие ее увядшему рту схожесть с кощеевой пастью. – Кучу бросил, я уже и нам кое-что забрала.
Зайди к нему на квартиру, поищи себе что-нибудь. Там даже матрацев пара осталась. Дверь он запер, а ключ мне отдал.
Прежде Марья Семеновна едва терпела соседку из мансарды и, встречая ее на лестнице, в разговоры не вступала, а лишь что-нибудь нелюбезно цедила сквозь зубы. Впрочем, так она относилась ко всем представительницам женского пола, видя в каждой даме потенциальную опасность для своего обожаемого подопечного, очень неразборчивого в связях. Но в последнее время старуха сделалась почти ласковой с Александрой. Возможно, ее суровость смягчилась ввиду близкого конца «вороньей слободки», где много лет подряд обитали художники, скульпторы и реставраторы. Марья Семеновна казалась неотъемлемой частью этого ветхого строения в центре Москвы, в переулке рядом с метро «Китай-город». Такая же одряхлевшая, такая же непримиримая, она сновала вверх-вниз по окрестным переулкам, подметая пыль, грязь и снег истрепанными бархатными юбками, изумляя прохожих невероятными головными уборами – флорентийскими беретами, побитыми молью, альпийскими шляпами в винных пятнах, облезлыми золотыми сетками для волос. И, слушая ее сейчас, Александра впервые задалась вопросом: а что ждет эту старуху, когда мастерским придет конец?
– Ключ? – задумалась на миг художница. – Это неплохо… А я вот что подумала, Марья Семеновна… Почему бы мне не устроить у Рустама хотя бы спальню? Сами знаете, на что похож зимой мой чердак… Со всех щелей дует, с пола, с крыши… Эта зима доконает мою проводку, я и так уж боюсь включать обогреватели. У Рустама все же чуть теплее на втором этаже.
– И мастерская недурная! – обрадовалась старуха. – И к нам ты будешь ближе, мы вот прямо над тобой! А то сейчас между нами еще целый этаж нежилой, случись что…
– Вы боитесь? – изумилась Александра, впервые слышавшая от соседки подобные речи. – Да ведь вы же не одна, со Стасом!
– За тебя боюсь, не за себя, – отрезала Марья Семеновна. – Ты там иной раз закопаешься на своей голубятне в мусор, и не слышно сутками, не видно. Жива ли, нет ли? Неизвестно. Бери ключ, владей. Никто, видно, на эту мастерскую не позарится. В былые времена друг у друга светлые очи вынимали только чтобы тут закрепиться, взятки в Союзе раздавали, да еще за честь почитали у нас мастерскую получить… А теперь все прахом пошло. Не хватает еще только, чтобы ночью дом сгорел. Поджаримся, как куры на решетке…
Продолжая бормотать свои апокалиптические пророчества, старуха передала художнице ключ от мастерской Рустама. Женщина вошла в дом и принялась подниматься по темной лестнице, привычно ступая по истертым посередине мраморным ступеням. Каждую выбоину она помнила наизусть. Ей давно уже не нужен был свет, чтобы без остановки, вслепую преодолеть весь путь до своей мансарды. Начиная с четвертого, давно нежилого этажа, где проваливались полы, мрамор заканчивался, и наверх вела крутая железная лестница. Александра пролетела ее одним духом. Она была одновременно вымотана и взбудоражена событиями этого долгого дня и хотела скорее лечь в постель.
Как только женщина отперла тяжелую, обитую железными листами дверь, ей под ноги метнулась кошка. Черный зверек возмущенно мяукнул и пропал в темноте лестницы. Александра, сорвавшаяся с места из-за звонка жены Эрделя, забыла выпустить кошку на улицу, и Цирцея, привыкшая к свободе, была возмущена таким долгим заточением.
