Анна Данилова - Призраки знают все. Рукопись, написанная кровью (сборник)
– Я знал, что ты вернешься… – Он почти плакал, тиская ее в уголке передней и тычась, как одичавший и всеми забытый молодой зверек, своим лицом в ее лицо, волосы, грудь и опускаясь все ниже и ниже, пока не обхватил ее бедра кольцом своих рук и не приподнял над полом.
Если бы это не было игрой, если бы она не узнала накануне о том, что в 1983 году итальянским режиссером Карло Лидзани был снят фильм под интригующим названием «Дом с желтым ковром», если бы настоящая Аперманис не погибла в автокатастрофе на Рижском взморье, а Наташа Зима не рассказала Юле о том, какими книгами «интересовалась» ее подружка Марина Бродягина, которая за свою короткую жизнь успела переспать почти со всем мужским населением города, включая и отца Кирилла, и за это время разбогатела на несколько десятков, а то и сотен тысяч долларов, да если бы еще и не пропал Крымов, а Щукина не появилась на экране телевизора, невольно иллюстрируя интерес праздных туристов к личности Жан-Жака Руссо… если бы не все это и многое другое, то Юля, возможно, и простила бы Харыбина. Она была беременна от него, и это обстоятельство слишком уж все усложняло. У ребенка должен быть отец, а у нее, легкомысленной мамаши, – муж.
– Ты плачешь? – Он опустил ее на пол, поставил на ноги и припер к стене в самом прямом смысле этого слова, как куклу, боясь, что она, хрупкая и фарфористая, упадет. – Все же позади…
– Что позади? – всхлипывала она, сдерживаясь, чтобы не высказать ему все, что ей стало известно за последние сутки, а заодно и о беременности, о которой она догадывалась, но в которую не верила в силу своей тщательно скрываемой инфантильности, считая, что зародившаяся в ее чреве жизнь не что иное, как чудо, волшебство, к которому относила все, что не понимала: телефон, телевидение, электрический ток…
– Я имею в виду нашу ссору… Ты наговорила мне кучу обидных вещей и даже не дала возможности оправдаться, ответить тебе, что все, что ты сказала, не имеет ничего общего с моей настоящей жизнью. Я никогда тебе не изменял, я любил тебя и люблю, а если и отлучался надолго, так у меня служба такая, извини…
Ей надо было во что бы то ни стало пройти внутрь квартиры и хладнокровно искать и непременно найти то, ради чего она сюда и приехала.
– Приготовь мне, пожалуйста, ванну, – сказала она совсем по-домашнему, просяще-нежно и даже улыбнулась сквозь слезы.
– Ванну? Господи, да я мигом…
«Можешь не торопиться…»
Она в считаные минуты, пока он мыл ванну, обыскала все его карманы, проверила ящики письменного стола, а когда нашла то, что искала, то даже не поверила в увиденное и, спрятав это на груди, под джемпером, встретила Харыбина уже на пороге квартиры.
– Ты куда? – На него было больно смотреть: с мокрыми волосатыми руками в закатанных рукавах, с лицом, которое менялось на глазах от выражения счастья до смертельной обиды, он стоял и смотрел, как Юля справляется с замками, пытаясь выйти. – Куда? Что с тобой?
– Я передумала, – только и сумела сказать она, парализованная тем шоком, который ей только что пришлось испытать, держа в руках вырезку из газеты «Riga».
Расплывающиеся в слезах черно-белые пятна букв типографского шрифта – растягивающиеся в трагикомичной пляске девять знаков, обозначающих фамилии погибших в автокатастрофе под Ригой молодых супругов «А‑п‑е‑р‑м‑а‑н‑и‑с–М‑и‑х‑а‑й‑л‑о‑в», еще долго стояли перед ее глазами, сквозя прозрачным рисунком печатного текста через графический пейзаж летящих мимо деревьев, мрачных силуэтов старых домов и аляповатых витрин магазинов…
* * *В восемь часов она уже стояла между колоннами консерваторского парадного подъезда и безостановочно оглядывалась, желая, чтобы сейчас у нее вместо двух глаз было несколько сотен, расположенных по всей ее поверхности и зорко следящих за всеми теми, кто пришел сюда тоже исключительно ради встречи с Крымовым. Темно-синие сумерки делали очертания колонн, близлежащих домов и силуэты людей расплывчатыми, нереальными. В каждом мужчине, направлявшемся в ее сторону, она видела лишь одного – Крымова. Это был зрительный обман, который приносил ей призрачную радость и одновременно страдание.
И вдруг, еще не веря своим глазам (тем немногим, всего лишь двум глазам, которые у нее были и теперь явно ей изменяли, искажая действительность), она увидела приближающегося к ней стремительной походкой Женю Крымова. Собственной персоной. Он был в своем черном элегантном пальто с золотистым кашне и в черной шляпе. В руке он держал длинный черный узкий зонт, так напоминавший ей всегда трость и над которым она всегда потешалась, называя Крымова пижоном, недоделанным англичанином или недобитым французом, за что ей частенько попадало именно этим зонтом и именно по выпуклым и упругим местам, как если бы они были разрезвившимися детьми, едва только начинающими различать свою разнополость. Но что теперь эти полудетские игры с зонтом, во время которых они устраивали возбуждающие, хотя и страшно нелепые догонялки, заканчивающиеся неизбежным поцелуем где-нибудь в укромном уголке приемной или какого-нибудь пустого кабинета, если она видела перед собой привидение, призрак, фантом… Это не мог быть Крымов, хотя она и рванулась к нему навстречу и даже уткнулась лицом во влажную от сырой погоды ткань пальто, пахнущий шерстью и мужским одеколоном кашемир.
И он подхватил ее и прижал к себе. «Как неосмотрительно… И кто бы мог подумать? Неужели наша затея с ложным возвращением Крымова совпала с его натуральным приездом в С.? Если он вообще уезжал, конечно».
Эти трезвые мысли были подхвачены уже знакомым ей мужским голосом, от которого она быстро пришла в себя, оторвалась от примагничивающего ее мужского тела и, резко обернувшись, увидела стоящего всего в шаге от себя мужчину, того самого, с которым ей так и не удалось побеседовать в кафе. Похоже, он даже и не замечал ее, поскольку взгляд его был устремлен на Крымова, все еще держащего Юлю за руку.
– Женя, вы извините, что я так не вовремя, но Игорь Николаевич ищет вас, он желает с вами поговорить… Отойдемте в сторону… – и этот нахальный тип, совершенно не обращая внимания на Юлю, подхватил Крымова под руку и потащил к стоявшей рядом черной машине.
– Вы, собственно, кто? – спросил Крымов глухим голосом, после чего произошло и вовсе неожиданное: мужчина, который только что тащил его в машину, внезапно отпустил его, сам сел в машину и в считаные секунды под рев и визг тормозов ошалелого, взбесившегося автомобиля рванул с площади и скрылся в неизвестном направлении.
Юля, всхлипывая, умирала от разочарования и досады в объятиях переодетого Чайкина, не желая признавать реальность происходящего. Теперь черное пальто напоминало ей скорее траур по прошлому, нежели проблеск надежды.
– Зачем ты так? – осипшим от плача голосом спрашивала она, больно царапая ногтями толстую и влажную ткань явно взятого напрокат дорогого пальто. – Лучше бы я закрыла глаза и постояла еще немного рядом С НИМ…
– Очнись, Земцова, – услышала она уже в своей машине, куда усадил ее перепугавшийся за ее рассудок Леша. Он был уже без шляпы, а потому больше походил на привычный для ее восприятия портрет одичавшего и полуспившегося Леши Чайкина, судмедэксперта, человека, страстно любившего свою ненормальную экс-жену Щукину и так же страстно ненавидевшего, особенно в последнее время, «бездельника и развратника» Крымова. – Ты мне лучше скажи, кто у нас Игорь Николаевич?
– Берестов, – икнула она. – Берестов. Я подозревала, что он замешан во всем. Только этого еще не хватало.
– А кто та женщина, стоящая возле цветочного магазина и постоянно поглядывающая в нашу сторону?
Юля повернула голову и увидела закутанную в меха очень красивую молодую даму.
– Она, верно, пожалела, что не прихватила из дома бинокль. Если бы не меха, я бы приняла ее за Аперманис. С этой дуры станется… Поспорим, что она ждет мужчину?
– Да я и спорить не стану: если не стадо мужчин! У такой красотки любовников должно быть как можно больше. На то ей и красота.
– Теперь понятно, почему ты женился на Щукиной… Или ты считаешь ее красавицей?
Разговор был прерван из-за появления другого лица, при виде которого Юля снова почувствовала прилив тошноты. «Когда же он успел? И как он намеревался сплавить меня?..»
Это был Харыбин, которого она совсем недавно оставила в квартире, где он готовил ей ванну. Стало быть, он знал, что она не станет мыться, знал, что у нее назначена здесь встреча в восемь, но тогда зачем разыгрывал из себя влюбленного мужа и, главное, ЗАЧЕМ ПОШЕЛ ГОТОВИТЬ ВАННУ, если знал, что она все равно не успеет ею воспользоваться: ей же предстояло ехать к консерватории?! Неужели он поверил ей, рассиропился-разлимонился, раскис и, плюнув на операцию, попытался вернуть себе жену? Да и она хороша: разве не искренни были ее мысли в отношении того, что она обнимает отца своего ребенка? Безусловно, глаза ее не могли врать, а потому Харыбин, в душе еще сохранив свою любовь к ней, был какой-то момент счастлив, представляя себе обещанную ему одним ее взглядом близость. Но они обманулись в своих надеждах и слабостях, встретившись на этой чудесной, заснеженной площади перед консерваторией, как два противника, как два героя детского фильма про шпионов. Как же все это было гадко!
