Элизабет Джордж - Это смертное тело
Он не выбросил билеты на железнодорожной платформе и не избавился от квитанции, потому что никак не мог предположить, что с Джемаймой что-то случится, что эти бумажки смогут погубить его, что Джина найдет их, сохранит и ничего не скажет о его лжи насчет того, что он якобы ездил в Голландию, что она позволит ему увязать все глубже и глубже и не скажет ни слова о том, что ей известно, где он был на самом деле — не в Голландии, и не на камышовой ферме, и вообще не в другой стране, а на лондонском кладбище, где пытался забрать у Джемаймы вещи, с помощью которых она могла бы при желании его уничтожить.
— Гордон, почему ты мне не отвечаешь? — спросила Джина. — Почему ты так на меня смотришь?
— Как?
— Словно ты… — Она снова провела рукой по волосам, хотя на этот раз все пряди были на месте. Ее губы изогнулись, но улыбки не получилось. — Почему ты не отвечаешь? Почему ты так смотришь? Что-то случилось?
— Я ездил поговорить с ней, Джина, — сказал он. — Вот и все, что я сделал.
Джина наморщила лоб.
— С кем?
— Мне нужно было с ней поговорить. Она согласилась со мной встретиться. Я не рассказывал тебе только потому, что для этого не было причины. Между нами все было кончено, но у нее осталось кое-что мое, и я хотел это вернуть.
— Ты виделся с Джемаймой? — спросила она, словно на нее только что снизошло озарение. — Когда?
— Не притворяйся, будто ты этого не знала. Здесь был Роб Хастингс.
— Гордон, я не понимаю, как… Роб Хастингс? — Она коротко рассмеялась, но смех прозвучал фальшиво. — Знаешь, ты меня пугаешь. Ты говоришь так… свирепо. Тебе что, Роб Хастингс сказал что-то обо мне? Он что-то сделал? Ты с ним поругался?
— Он сказал мне о железнодорожных билетах и о квитанции из гостиницы.
— О каких железнодорожных билетах? О какой квитанции?
— О тех, что ты нашла. И отдала.
Джина прижала кончики пальцев к ложбинке между грудями.
— Гордон, честно говоря, ты… О чем ты толкуешь? Роб Хастингс утверждает, что я ему что-то отдала? Что-то, что принадлежит тебе?
— Копам, — сказал он.
— Что?
— Ты отдала билеты и квитанцию из отеля копам. Но если бы ты сначала спросила меня о них, я сказал бы тебе правду. Я не стал этого делать, потому что не хотел тебя волновать. Не хотел, чтобы ты подумала, что между нами с Джемаймой до сих пор что-то есть, ведь на самом деле все было кончено.
На него смотрели глаза Джины, большие, голубые, прекраснее, чем северное небо. Она медленно склонила голову набок.
— О чем ты говоришь? Какие билеты? Какая квитанция? Что такое сказал обо мне Роб Хастингс?
Хастингс, конечно, ничего не сказал. Гордон просто сделал вывод. А вывод был таков: если кто-то потихоньку рылся у него в мусоре, то, кроме Джины, больше некому.
— Роб сказал мне, что у копов в Линдхерсте есть доказательство того, что в тот день я был в Лондоне. В день ее смерти.
— Но ты ведь там не был. — Голос Джины звучал очень убедительно. — Ты был в Голландии. Ездил договариваться насчет камыша, поскольку турецкий камыш не годится. Ты не сохранил билет в Голландию, поэтому вынужден был сказать, что в тот день работал. А Клифф сказал полицейским, мужчине и женщине из Скотленд-Ярда, что ты работал здесь, потому что иначе они решили бы, что ты лжешь, раз не можешь предъявить билеты. Вот как все случилось.
— Нет. Случилось то, что я ездил в Лондон. Случилось то, что я встретился с Джемаймой в том месте, где она умерла. В тот день, когда она умерла.
— Не говори так!
— Это правда. Но когда я ушел от нее, она была жива. Она сидела на каменной скамье возле старой часовни, и она была жива. Я не взял у нее то, что хотел взять, но я не сделал ей ничего плохого. Я вернулся домой только на следующий день, чтобы ты поверила, что я ездил в Голландию, а билеты эти выбросил в мусорное ведро. Там ты их и нашла.
— Нет, — возразила Джина. — Ничего подобного. Если бы я нашла их и удивилась, то поговорила бы с тобой. Я бы спросила, почему ты мне солгал. Ты знаешь это, Гордон.
— Откуда же тогда копы…
— Роб Хастингс сказал тебе, что у них есть билеты? — Ответа она не стала дожидаться. — Значит, Роб Хастингс лжет. Он хочет тебя обвинить. Хочет, чтобы ты… не знаю… сделал что-то ужасное, чтобы полиция подумала… Господи, Гордон, да он сам мог порыться в мусоре, найти билеты и передать их полиции. Или придержал их при себе, дожидаясь момента, когда удобнее будет воспользоваться ими против тебя. А если это не он, то кто-то другой, кто не любит тебя так же сильно. Но мне-то зачем мудрить с билетами, когда я могла бы просто поговорить с тобой об этом? Разве у меня есть хоть малейшая причина устроить тебе неприятности? Посмотри на меня. Разве это возможно?
— Если ты подумала, что я убил Джемайму…
— С какой стати я бы это подумала? Ты был до меня с кем-то другим. С Джемаймой. Ты рассказал мне об этом, и я тебе поверила.
— Я говорил правду.
— Тогда…
Он ничего не сказал.
Джина приблизилась к нему. Он чувствовал, что она колеблется, словно встревоженное животное, которое нуждается в том, чтобы его успокоили. И она действительно нервничала. Но Гордон не мог понять, в чем причина ее беспокойства. В его паранойе? В его обвинениях? В ее вине? В отчаянии, которое ощущал каждый из них из-за обоюдного недоверия? И откуда вообще это отчаяние? Он точно знал, что потеряет. А она-то что?
Как будто услышав этот вопрос, Джина сказала:
— На свете так мало людей, полностью доверяющих друг другу. Правда?
Он не ответил, но вынужден был посмотреть на нее, прямо ей в глаза, и сам факт принуждения заставил его оторвать от нее взгляд и посмотреть куда-то еще. Например, в окно. Он повернулся к окну, увидел загон и пони в нем.
— Ты говорила, что боишься их, — медленно сказал Гордон. — А сама вошла туда. Ты была там рядом с ними. Значит, ты не боялась. Потому что, если бы тебе было страшно, ты не вошла бы туда ни под каким видом.
— Ты о лошадях? Гордон, я же пыталась тебе объяснить…
— Ты просто подождала бы меня, чтобы я выпустил их в лес. Ты знала, что я делаю это. Я бы их выпустил. И ты смогла бы спокойно войти в загон, но тогда у тебя не было бы повода входить туда.
— Гордон, Гордон. — Она подошла совсем близко. — Ты только послушай себя! Несешь какую-то бессмыслицу.
Словно животное, он чувствовал ее запах, так близко она к нему стояла. Запах был слабым, в нем соединился аромат духов, легкий запах пота и чего-то еще. Он подумал, что это — страх. Возможно, страх разоблачения. Его ли разоблачения или ее, он не знал, но запах был, он был настоящим. Диким.
На его руках поднялись волоски, как будто он почуял опасность. Впрочем, так оно и было. Гордон всегда был в опасности, и это показалось ему таким странным, что он чуть не расхохотался, как дикарь, когда понял простую истину, что все в его жизни было наоборот: он мог спрятаться, но не мог убежать.
— В чем ты меня обвиняешь? — спросила Джина. — Почему ты вообще в чем-то меня обвиняешь? Ты ведешь себя как…
Она замолчала, и не потому, что подыскивала нужное слово. Ее молчание таило в себе намек, что она отлично знает, как Гордон себя ведет, но не желает говорить ему это в глаза.
— Ты хочешь, чтобы меня арестовали? — Гордон по-прежнему смотрел на пони. Ему казалось, что они знают ответ. — Ты хочешь неприятностей на мою голову.
— Зачем бы мне этого хотеть? Посмотри на меня. Пожалуйста. Повернись. Посмотри на меня, Гордон.
Он почувствовал у себя на плече ее руку и вздрогнул. Она убрала руку. Позвала его по имени.
— Она была жива, когда я ушел от нее, — сказал Гордон. — Она сидела на каменной скамье на кладбище. И она была жива. Клянусь!
— Конечно, она была жива, — прошептала Джина. — У тебя не было причины убивать Джемайму.
Пони побежали вдоль ограды, словно знали, что их пора отпустить.
— Никто в это не поверит, — сказал он больше себе, чем ей. — Он-то уж точно не поверит, раз у него появились эти билеты и квитанция.
Значит, он вернется, подумал Гордон. И будет возвращаться снова и снова. Снова и снова, бесконечно.
— Тогда ты должен сказать правду. — Джина опять к нему притронулась, на этот раз к затылку, ее пальцы легко легли ему на волосы. — Почему ты с самого начала не сказал правду?
В том-то и вопрос, горько подумал Гордон. Сказать правду — и к черту все последствия, даже если они обернутся смертью. Или чем-то похуже, чем смерть, — по крайней мере, смерть положит конец тому, как он живет.
Джина прошептала ему в ухо:
— Почему ты мне не сказал? Ты всегда можешь говорить со мной, Гордон. Что бы ты мне ни сказал, я к тебе своего отношения не изменю.
Она прижалась щекой к его спине, обхватила его за талию. Потом ее мягкие руки, ее опытные руки оказались у него на груди.
— Гордон, Гордон, — пробормотала она, и ее руки опустились сначала ему на живот, а потом между бедер и стали ласкать его. — Я никогда, никогда, дорогой…
