Николай Оганесов - Играем в «Спринт»
Сейчас, сидя на жестком табурете и рассеянно, одними глазами наблюдая за прапорщиком, оформляющим документы, Красильников мучительно искал ответа на вопрос: когда и где произошла осечка, с какого момента счастье изменило ему, с какой минуты началось падение, закончившееся этим домом с решетками на окнах и приставленной к нему персональной охраной? Искал и не мог найти.
Кто-то из знакомых — кажется, Толик, дружок, подбивший бросить университет, приятель, с которым совершил кражу, знакомый, чей след затерялся то ли в колонии, то ли еще где, — сравнивал жизнь с бегом на длинную дистанцию. Дураки, говорил он, бегут по правилам, забывая, что победителем может стать только один из них, а умный воспользуется случаем, удобным моментом — срежет путь, вырвется вперед и станет лидером. Так ли?
Глава 6
2–9 февраля
АРОНОВ
Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступил момент, когда поливка домашней оранжереи — так он называл угол, отведенный для настурции, плюща, традесканции, — была позади, хождение вдоль стеллажей, до отказа забитых книгами, надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, включать или не включать телевизор. Смотреть еще раз вчерашнюю кинокомедию большого желания не было, но других занятий в это утро не предвиделось.
Год назад Аронов, семидесятилетний адвокат с внушительным стажем, ушел на пенсию и с тех пор, не в силах примириться со своим новым положением, перепробовал десятки способов заполнить свободное время: бегал трусцой, ездил на рыбалку, становился заядлым театралом, от безделья начинал придерживаться строжайшего режима, пробовал читать запоем, как в юности, и даже писать дневник — все напрасно. От пробежек начинало колоть сердце, от чтения болели глаза, театр быстро надоел, а писать не хватало усидчивости. Единственным светлым пятном в его пенсионной жизни были посещения юридической консультации. Там, в родной стихии, среди коллег-адвокатов, он блаженствовал. Но бывшие сослуживцы в отличие от него находились на работе, занимались ежедневной текучкой и к одиннадцати часам, как правило, расходились по судам. Лишенный собеседников, Яков Александрович возвращался в свою кооперативную квартиру на девятом этаже нового дома и садился за разбор шахматной партии или, зевая до хруста в костях, смотрел передачи для поступающих в вузы. Случалось, к нему за консультацией обращались соседи, и тогда он ненадолго воскресал: переворачивал гору справочной литературы, копался в периодике, а потом, расхаживая по пушистой глади ковра, подолгу объяснял, давал советы, втолковывал правильное понимание законов.
Утром второго февраля, услышав звонок, Аронов обрадовался. Бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери.
Осмотрев посетителя с ног до головы, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался еще больше, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал плотному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром он помнил смутно.
— Знаете что, — задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особенно пышного куста китайской розы. — Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Это мне поможет вспомнить подробности. Только вы меня не торопите, хорошо?
Аронов имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов — все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.
— Минуточку, — говорил он, одну за другой вытаскивая пухлые папки. — Не все делается скоро. Я складывал документы бессистемно, поэтому придется смотреть все подряд.
Яков Александрович развязал тесемки той папки, в которой, по его мнению, должны были храниться документы четырехлетней давности. Разворачивая листки, он узнавал свой почерк, читал первые строчки, не без сожаления откладывал — вот чем давно пора заняться! — и продолжал поиски. Не то… снова не то… За каждой бумажкой дело, за каждой его труды. Вот кассационная жалоба по делу Пинчука — приговор тогда изменили в пользу осужденного. А вот сразу два исковых заявления о расторжении брака и разделе имущества. В руки ему попалась стопка страниц в двадцать, отпечатанных на папиросной бумаге. Ага, кажется, оно, обвинительное заключение. Сколько их было на его веку! Сотни! Волонтир Дмитрий Васильевич. Идет первым по списку. Всего обвиняемых трое. Да, это оно.
Аронов погрузился в чтение и, по мере того как читал — о волшебные свойства памяти! — вспомнил низкорослого, стриженного под машинку подзащитного, его темное, землистого цвета, лицо, выцветшие, глубоко запавшие глаза, вспомнил свои собственные сомнения накануне процесса. Непростой была его задача — защищать изменника Родины, палача, матерого фашистского прихвостня, руки которого обагрены кровью советских военнопленных, стариков, женщин и детей.
Яков Александрович вспомнил, что тогда, в ходе заседания трибунала, впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря, только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом судебного заседания, активно задавал вопросы, просил приобщить к делу справки о состоянии здоровья подзащитного…
К обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его защитительной речи, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: «Слепой исполнитель», «Обработка в спецшколе СД», «Трудовая деятельность после войны», «Преклонный возраст». В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, внешне он оставался бесстрастным, держал свои чувства под семью замками и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Вот заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения: «Присвоением и спекуляцией имуществом казненных В. не занимался». Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными. Пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста.
Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Аронов рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Возможно, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Он был на редкость хладокровным человеком, впрочем, скорее циником с извращенной психикой. Прекрасно сознавая, что ему грозит смертная казнь, он в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары, не боится смерти, готов к ней в любую минуту. И это были не пустые слова, не бравада. Атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Якову Александровичу, действовала на него убийственнее даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был заполнен до отказа, и реакция присутствующих, свидетельские показания, просмотр кинохроники тех лет привели к тому, что на четвертый день Дмитрий Волонтир не выдержал очной ставки с прошлым, не вынес столкновения с настоящим. Он предпринял попытку покончить с собой.
— Вы не допускаете мысли, что он симулировал? — спросил следователь.
Аронов покачал головой:
— Нет, врачи едва выходили его. Волонтир перерезал вены на обеих руках, но сосед по камере вовремя поднял тревогу, и кровь успели остановить. Процесс возобновился только через несколько дней.
Его подзащитный пожелтел, высох, стал прятаться за барьером, огораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, в том, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но продолжал отрицать присвоение имущества убитых — факт хотя и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте весьма значительный.
— Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым он бравировал? Отвечу. Одно дело приватно говорить со своим адвокатом и совсем другое — в присутствии тысячи сидящих в зале людей признаваться в грабеже убитых. Мародерства даже гитлеровцы открыто не поощряли. Кроме того, в действиях утопающего есть своя логика: любая соломинка кажется ему спасательным кругом, потому он за нее и хватается. Волонтир признавался только в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции имуществом казненных людей держалось на показаниях только одного свидетеля.
