Ежи Эдигей - Зарубежный детектив (Человек со шрамом, Специальный парижский выпуск, Травой ничто не скрыто) с иллюстрациями
— А какие планы у семейства на этот день?
— Я выяснил. Разумеется, осторожно. Они тоже всегда ходят в этот день на Холменколлен. Они же, в сущности, на холме и живут или, если хочешь, совсем рядом… Я им рассказал, что мы с Кристианом, по семейной традиции, встречаемся у сосны…
— А ты не мог бы пойти туда вместе с семейством Лунде?
— Знаешь, мы с Кристианом…
Секунду телефон молчал.
— А вдруг семейство Лунде не пойдет туда или, скажем, половина семьи останется дома, что тогда, Мартин?
— Не думаю, что кто-нибудь останется дома… но все может быть…
Карл-Юрген снова смолк. Он никогда не говорил лишнего.
— Вообще-то в это воскресенье, в день Холменколленских игр, бояться вроде бы нечего. Народу будет полным-полно…
— Не меньше восьмидесяти тысяч, — вставил я.
— …а спокойствия ради я пришлю Эвьена. На тот случай, если кто-нибудь из Лунде останется дома. Пусть сержант погуляет в саду…
— Сержант Эвьен мало подходит для этого, — сказал я. — У него чересчур приметная внешность.
— Верно. Я пришлю другого. Тот никому не бросится в глаза. К тому же в день состязаний, наверно, многие захотят пройтись к холму через сад полковника Лунде.
— Конечно, — подтвердил я.
— Хорошо, Мартин, я отпущу тебя. Надеюсь, вы с братом хорошо проведете время.
— Спасибо, — сказал я.
Когда я вернулся в гостиную, полковник Лунде уже успел благополучно выбраться из опасного положения.
Я не знал, что именно в этот день — самый радостный в Осло день народного торжества — Карл-Юрген начал свои невеселые поиски на кладбище Вэстре. Я не знал ничего, пока он сам мне это не рассказал.
Что и говорить, день был выбран удачно.
Не знал я и того, что на кладбище была Люси. Наверно, ей что-то подсказало шестое чувство. Она стояла, наполовину скрытая большим надгробьем, и все видела. Точнее, почти все.
Но сержант Эвьен ее заметил. И сержант сказал Карлу-Юргену, что она там стоит. Оба притворились, будто не замечают ее.
— Почему вы притворились, будто не заметили ее, Карл-Юрген?
— Я хотел увидеть ее реакцию.
— А когда пришла Люси?
— Сержант Эвьен заметил ее около девяти.
Карл-Юрген привел с собой семь человек. Они принесли два огнемета, чтобы растопить метровый слой снега над могилами вблизи высокого камня со странной надписью. Работа велась на участке радиусом примерно метров в тридцать вокруг могилы фру Лунде. Пятеро копали, двое орудовали огнеметами.
Карл-Юрген начал поиски, не слишком рассчитывая на успех.
Он начал их исключительно под влиянием слов Кристиана об орудии как символе преступления — об орудии, которое преступник выбрасывает, как бы стремясь зачеркнуть этим содеянное.
— Я не верил, что найду его на кладбище, Мартин. Обычно орудие выбрасывают подальше от места преступления. Но я не мог забыть слов Кристиана о символическом акте — и решил попытаться найти его. И я его нашел. Оно лежало за невысоким могильным камнем, врезавшись в ствол карликовой сосны.
Это была тяжелая отвертка с двухсантиметровым лезвием, острым, как бритва.
Ее подобрал сам Карл-Юрген. Он взял ее, предварительно обернув пальцы тряпкой, которую ему подал один из полицейских.
На кладбище стояла полная тишина.
Затем Карл-Юрген вложил отвертку в портфель, его люди собрали свои лопаты и огнеметы, а одному из рабочих поручили вновь аккуратно засыпать снегом место преступления. «Место преступления».
Когда Карл-Юрген поднял глаза, Люси уже не было. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого.
— А отпечатки пальцев… на отвертке, Карл-Юрген?
— Отвертка пролежала в снегу более двух месяцев. Но мы найдем отпечатки. Мы найдем также следы крови. Это будет кровь фрёкен Лунде. А отпечатки будут принадлежать тому, кто держал отвертку в руках. Но, увы, на это потребуется много времени. Не меньше двух-трех недель.
Карл-Юрген не ошибся. Он обнаружил следы крови из раны на лбу фрёкен Лунде. И он нашел отпечатки пальцев того, кто держал отвертку.
Но всего этого я не знал в то воскресное утро, когда, охваченный детской радостью, взбирался на гору Холменколлен вместе с братом.
Каждый год в этот день, приколов к карману темно-синей куртки эмблему Общества лыжников и уложив в рюкзак бутерброды, термос с горячим кофе, бутылку пива и коньяк, мы отправлялись в путь. Совсем как в детстве, если не считать коньяка. Когда мы были мальчишками, мы брали с собой лимонад.
Мы поднимались в гору, следуя за толпой — за этим неповторимым стадом норвежцев, в котором, по крайней мере в этот день — единственный день в году — все добры друг к другу и царят мир и согласие.
В этот день даже полиция становилась Доброй Тетей. В этот день даже автомобили дипломатов останавливались на почтительном расстоянии от трибун, и все представители дипломатического корпуса — как европейских, так и более экзотических стран — в самых диковинных нарядах спешили наверх, к своим местам у лыжного трамплина.
Светило солнце, и дорога сверкала под ногами восьмидесятитысячной толпы стопроцентных норвежцев, преисполненных доброжелательности и благодушия.
Мы с Кристианом плыли наверх вместе с толпой, которая нисколько не редела, заполняя каждый квадратный сантиметр трибун, замерзшего озерца и пригорка, где не надо было платить за зрелище.
Мы нашли наше привычное место у самой высокой сосны.
От легкого ветерка заколыхались флаги — флаги всех стран, участвующих в состязаниях.
Мы пришли за час до начала, как у нас было принято. Можно ведь и подождать. Все были готовы ждать. Что нам стоит!
Это был день всенародного братства. Солнце светило на бутерброды и термосы, на детей, которые вдруг исчезали, но тут же отыскивались, на мужчин, деловито отмечавших что-то на листках программы, а затем поглощавших колбасу и бульон из бумажных стаканчиков и время от времени торопливо прикладывавшихся к коньяку.
Час дня.
Прибыл король.
Четыре гвардейца на трамплине затрубили в трубы. Затем раздались звуки гимна.
Мы с Кристианом стояли, сжимая в руках синие лыжные фуражки; казалось, трибуны вздыбились, потому что все зрители встали.
Торжественное чувство, от которого радостно замирало сердце, охватило меня.
Начались пробные прыжки.
Затем с каждой стороны появились трамбовщики в красных свитерах и синих лыжных брюках. Утрамбовав посадочный склон трамплина, они удалились.
Началось.
Меланхолический трубный глас возвещал каждый новый прыжок; на всех пяти табло вспыхивали баллы; зрители что-то отмечали на листках программы и с волнением ждали появления фаворитов.
Синий вертолет прессы кружил над нами, и фотограф снимал с птичьего полета старый добрый холм, который белел, как гигантская вспенившаяся и застывшая волна, в пестром море десятков тысяч голов, похожих на разноцветные леденцы.
После первого тура стало ясно, что самый опасный соперник норвежцев — Канкконен.
Энгану не повезло, но у нас ведь был еще Виркола. Я притопывал ногами, чтобы согреться, и вместе со всей разношерстной толпой ждал выхода Вирколы.
— Он должен выиграть, — сказал Кристиан. — Подумать только, я волнуюсь совсем как в тот день, когда прыгали братья Рюд. Неужели, Мартин, мы никогда не станем взрослыми?..
— Надеюсь, что нет. Во всяком случае, не в день лыжных состязаний на Холменколлене.
Снова прозвучал меланхолический глас трубы.
— Чтобы победить, Виркола должен прыгнуть по меньшей мере метров на девяносто — и притом безупречно…
С того места, где мы стояли, Бьерн Виркола виделся нам темным упругим мячиком на фоне трамплина.
И вот он прыгнул.
Восемьдесят тысяч человек судорожно глотнули воздух; казалось, раздался один-единственный глубокий вдох, и все затаили дыхание.
Виркола выпрямился всем телом, на какой-то миг расправил руки как крылья. Затем, прижав руки к бокам, он вытянул туловище параллельно лыжам и застыл в полете, которому, казалось, никогда не будет конца.
Девяносто два метра!
Буря восторга захлестнула толпу, которая тут же снова затаила дыхание, потому что на пяти табло появились баллы за стиль прыжка.
19 — 19,5—19,5—19,5—20!
Я думал, что лопну от счастья. Я — крохотная частица огромной толпы, взорвавшейся ликованием!
Вопль восторга, подобно реву стартующего реактивного самолета, вознесся к синему, безоблачному небу.
— Победа! — кричал я. — Мы победили!
Мы!.. Это Виркола, и я, и все иностранцы, и дипломаты, и пьянчуги, и все, все праведники и грешники — все люди в этот чудесный день!
— Первый раз в жизни вижу такое! — сказал я, оборачиваясь к брату.
Но Кристиана рядом со мной не было.
Рядом со мной стоял какой-то мужчина, а у него на рюкзаке сидел мальчуган.
