Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
— Никак нет, — ответил Секеринский. — В полном беспамятстве и бредит. Я приставил к нему человека, чтобы записывал. Вот, извольте, записи за вчерашний день.
По знаку полковника жандарм достал из папки подмышкой толстую пачку исписанных листов и протянул генералу.
— И о чем же бредит наш друг капитан? — спросил Черевин, передавая ее Секеринскому.
— Очень странный бред, ваше превосходительство. Только о деньгах. Вот, судите сами: «Мундир с шароварами у Нордштрема 100 рублей.… вальтрап гвардейский адъютантский не меньше шестидесяти… шашка 14 рублей… сапоги длинные форменного образца американской лакированной кожи — 19 рублей… аксельбант золоченый с наконечником — 18 рублей…»
— Он что, в бреду прейскурант читает? — спросил Черевин.
— Не знаю, но дальше все в том же роде. Что кредит на обмундирование он в экономическом обществе весь выбрал, а полгода еще не прошло, да и платит неисправно, так что Пенский второй не разрешит. И опять по-новой прейскурант.
— Где он сейчас? У себя на квартире?
— У тестя на Рузовской. У капитана в квартире такой хармидер, что даже спать не на чем. Мы допросили жандарма, дежурившего в ту ночь у дворца напротив Штаба. Он говорит, что после ваших агентов часа через полтора к офицерским флигелям подъехал еще один человек в волчьей шубе мехом наружу и прошел внутрь. Спустя полчаса он же, но без шубы, выскочил наружу вместе госпожой Сеньчуковой и убежал в разные стороны. А еще через полчаса вышел ваш агент с перевязанной головой и огромным мешком за спиной.
— А г-н Владимиров был как раз в такой волчьей шубе мехом наружу, — встряла Варенька.
— Наверное, Фаберовский волок эту шубу как улику для опознания нападавшего, — сказал Черевин. — Много ли народу у нас ходит в таких шубах!
— Да порядочно! — сказал Секеринский. — Я за вчерашний вечер по гостиницам да ресторациям человек семь арестовал. Все сибиряки-промышленники, золотой народ.
— В каком смысле — золотой?
— В том смысле, что я их отпустил, ваше превосходительство.
— А дом на Дмитровском проверили?
— Проверил. Владелец дома г-н Кудрявцев говорит, что до Нового года на втором этаже снимала квартиру г-жа Сеньчукова. Но контракт не был продлен, и теперь квартира сдается. Говорит, что княгиня Радзивилл проявила к дому интерес.
— А дворников допросили?
— Дворники взяли расчет, и теперь у г-на Кудрявцева в доме новые дворники.
А тех ищи теперь свищи! Квартиру мы осмотрели, но ничего интересного не нашли. Обычная квартира содержанки.
— Надо найти, куда делась Сеньчукова, — сказал Черевин. — Она наша единственная сейчас ниточка. Если найдете живой — допросите негласно, чтобы не спугнуть заговорщиков. Соломона Варшавчика еще не доставили?
— Ждет в прихожей, ваше превосходительство, — сообщил жандарм.
— Ведите сюда!
Двое жандармов ввели Соломона, державшего в правой руке крышку эмалированного ночного горшка.
— Господин Варшавчик, признайтесь, куда вы дели записку г-на Фаберовского, которую должны были передать мне лично позавчера? — спросил Черевин.
Соломон гневно посмотрел на Вареньку, толстые губы его затряслись, на глаза навернулись слезы и он внезапно ударил крышкой горшка себя в грудь. Генерал в изумлении отступил на шаг.
— Вы меня не запугаете! — выкрикнул студент. — Я человек! А не как тут некоторые полагают! Я не позволю! Я требую!
Соломон закашлялся и стал стучать себя крышкой.
— Чего это он? — спросил Черевин у жандармов.
— Под кроватью прятался. Мы его за ноги вытаскивали, так он в горшок вцепился, так с ним в коридор и выехал. Сам горшок мы отобрали, а крышку, вишь, никак.
— Я заявляю повсеместный протест! — крикнул опять Соломон.
— Господин Варшавчик, какой-такой протест?! — сказал полковник Секеринский. — Вы состоите у меня на жаловании, каждый месяц на него конфекты барышням покупаете и в театр их водите, и еще протестовать смеете! Я вот вас в ДПЗ посажу к политическим и расскажу им, кто вы есть. Вот тогда будете протесты им заявлять и крышкой от клозетной чашки в дверь стучать, только вас никто не услышит.
— Куда записку дел?! — заорал Черевин, потеряв терпение, так что даже жандармы вздрогнули, Варенька закрыла лицо руками, а Соломон от испуга выронил крышку.
— Порвал. Потому что меня всю неделю унижают. В театре этот ваш господин Фаберовский унизил меня при Варваре Алексеевне, хотя я вел себя предупредительно. Вы же сами меня допрашивали и сказали, что ничего предосудительного я не совершил, и любезно распорядились выкинуть меня за дверь безо всяких последствий. А ваш господинчик уединил Варвару Алексеевну в служебной ложе, пил с ней шампанское и язвил ей на мой счет.
— Молчите, Соломон! — крикнула в сердцах Варенька. — Вы дурак!
— А письмо-то тут причем? — спросил Секеринский. — Вы почему не передали письма если не генералу Черевину, то хотя бы мне?!
— Позавчера Варвара Алексеевна позвала меня к себе, а у нее оказался этот Фаберовский, и с ним еще какой-то субъект, который при дамах крутил мне ухо, как какому-нибудь ученику ешибота, когда я уже без почти врач! Сначала я собирался превозмочь себя и отнести записку, как просила Варвара Алексеевна. Но на лестнице меня встретила их квартирная хозяйка г-жа Мизулина, и сказала, чтобы я к Варваре Алексеевне больше не ходил. Потому что к ней-де, вместо всякой швали теперь приличные люди ходят! Я вышел на улицу и порвал записку в сердцах, и бросил ее на ветер. А потом пошел на Неву топиться. Ну, вы знаете, там у шестой линии теплая портомойня г-на Устрицына.
— И что же вас остановило?
— Городовой дал мне подзатыльник. И это в двух шагах от иордани Андреевского собора!
— А что хоть в записке-то было? — спросил Черевин.
— Я чужих писем не читаю! — гордо ударил в грудь поднятой с пола крышкой Соломон.
— Вам, г-н Варшавчик, вот это надо читать, — сказал Секеринский, краем глаза видя, как генерал закусил от бешенства губу и сжал сухой старческий кулачок. — Полезная книжица. Труд г-на Владимирова, таскавшего вас за уши: «Как во всяком обществе произнести умную речь и остаться в живых».
2 февраля 1893 года, вторник * * *После службы в церкви и завтрака Государь с женою отправились отдыхать в угловую комнату, куда велели подать кофе. Императрица села в обычное свое кресло и закурила папироску в длинном мундштуке, а Государь с кофейной чашкой пристроился у окна разглядывать прохожих на Невском. На улице падал легкий снежок, у земли мело по рельсам конки.
Но насладиться отдыхом им не удалось, раздался топот и в комнату вошел генерал Черевин в сопровождении наследника-цесаревича в полковничьем преображенском мундире и обоих камердинеров, которые несли вьючный тюк. При каждом их шаге в тюке что-то громыхало.
— Папа, генерал Черевин опять что-то выдумал, — сказал цесаревич.
— Я не буду! — решительно сказал Александр и поставил чашку на подоконник между портретов.
— Что опять? — неприязненно спросила императрица.
— Генерал хочет, чтобы мы это надели на прием в посольство. — Цесаревич указал на тюк.
— Что там? — Царь встал и сам распустил ремни.
— Кирасы, Ваше Величество, — нервно сказал Черевин.
— Какие еще кирасы?
— Кавалергардские. По особому заказу выколочены из стали на Патронном заводе и позолочены.
— Вы что, Черевин, хотите, чтобы мы надели кирасы? Но это же не по форме, мы же не верхом! Когда я соглашался с вами поехать к французам в кавалергардской форме, я и представить не мог, что вы собираетесь сделать из меня чучело.
— Я вам еще и револьверы хочу одеть.
— Ну уж этому не бывать! — отрезал Государь. — Чтобы русский царь с револьвером ходил! Я вам не президент Гарфильд! Может вы мне еще кастет выдадите?
— Опасность настолько велика, Ваше Величество, что я на эту тему даже шутить не могу.
— Вы даже выглядите сегодня трезвым, генерал, — сказала императрица.
— Если вы, Ваше Величество, не выполните этой моей просьбы о кирасах, — голова Черевина еще сильнее затряслась, — то я прошу отставки.
Государь с удивлением посмотрел на генерала. Еще не разу он не слышал от Черевина об отставке, только стенания об ордене Александра Невского и тому подобный пьяный бред.
— Ну-ка, покажите эти кирасы, — велел он.
Камердинеры вынули из тюка две кирасы: одну большую, другую поменьше, и с видимым усилием положили их на козетку.
Цесаревич приподнял нагрудник кирасы и тут же уронил обратно.
— Я не хочу одевать кавалергардскую форму. Я полковник Преображенского полка, и предпочитаю погибнуть в мундире своего полка.
— Думаю, вам полезно будет знать, Ваше Высочество, что ваш дед в утро своей мученической смерти отправился в Малую церковь как раз в кавалергардском сюртуке, а потом они переоделись в мундир саперного батальона для поездки на развод в Манеж. И, быть может, не переоденься он тогда, не привезли бы его в два часа во дворец разорванного бомбой!
