Полина Дашкова - Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет
Он уставился на нее своими тусклыми гляделками. Он ждал от нее вопросов или хотя бы эмоций. Она молча, сосредоточенно разглядывала книжные корешки.
– Ну, не стану вам мешать, – сказал он, ничего не дождавшись. – Ужин через полтора часа.
Он удалился так же бесшумно, как вошел. Соня вздохнула с облегчением. Ей захотелось вернуться в каюту. Каждый раз после разговора с Хотом, даже такого, короткого и невинного, ее как будто окатывало ледяной волной. Она потом долго не могла согреться. Как и Фриц Радел, он казался ей не совсем живым. Не гомо сапиенс, а мортинс сапиенс. Мертвец разумный.
Мертвец, утверждающий, что живет много тысяч лет. Сколько именно, неизвестно. В общем, всегда. То он был ребенком в 1835 году и переболел черной оспой. То лично присутствовал при сожжении великого магистра ордена тамплиеров Жака де Моле в 1314 году. Бросал вскользь, между прочим: «Великий магистр никого не проклинал, он только призвал папу Климента Пятого и короля Филиппа Красивого явиться на суд Божий до окончания этого года. Они последовали призыву. Папа умер в апреле, ровно через месяц. Филипп в ноябре».
Затем Хот скромно добавлял, что предсмертную речь магистра слышал собственными ушами.
Соня попыталась выяснить подробности, ей хотелось узнать, например, в каком качестве господин Хот присутствовал при казни, кем вообще он был во Франции 1314 года.
– Самим собой, – отвечал Хот с невозмутимой улыбкой, – я всегда остаюсь только самим собой.
– А черной оспой к этому времени вы уже переболели? – спросила Соня.
– Конечно. Ведь это несчастье случилась со мной в детстве.
– В Марбурге, в 1835 году?
– Да. Именно.
– Но четырнадцатый век был раньше девятнадцатого.
– Откуда вам это известно?
– Это известно всем и вам тоже. Это истина, которая не нуждается в доказательствах.
За столом переглядывались и хихикали, словно Соня ляпнула несусветную глупость. Доктор всякий раз утешительно гладил ее по руке и шептал:
– Ничего, не огорчайтесь, привыкнете.
Ей хотелось поговорить с доктором Максом, из всех обитателей яхты он казался единственным нормальным человеком. Во всяком случае, тухлой рыбой от него не воняло и о своей жизни в разных веках до и после нашей эры он не рассказывал. Правда, у него был другой недостаток. Он постоянно трогал Соню, считал пульс, заглядывал в глаза, бесцеремонно приподнимал пальцем то одно, то другое веко. Наблюдение за состоянием ее здоровья было его обязанностью. Он объяснил ей, что она получила большую дозу наркотиков и транквилизаторов и реакция ее организма оказалась неадекватной, чрезмерной.
– Вы проспали на десять часов больше, чем предполагалось. Что-то вроде легкой летаргии. Мне пришлось ввести вам несколько доз биостимулятора.
– Что именно вы мне вводили? – спросила Соня.
– К сожалению, пока я не могу вам сказать. Поверьте, это отличные препараты, вы сами видите, они принесли вам только пользу. Вы благополучно проснулись, отлично выглядите и чувствуете себя вполне здоровой.
Больше она не сумела ничего добиться. Доктор Макс молчал и улыбался. Дважды приводил ее в лазарет, измерял давление, светил фонариком в глаза, стучал молоточком по коленям.
Перед тем как вернуться в каюту, Соня решила постоять на палубе, выкурить сигарету. Ветер утих, небо расчистилось, солнце коснулась кромки воды.
– Я тоже люблю смотреть, как заходит солнце, – произнес приятный низкий голос доктора Макса.
Соня вздрогнула. Только что на палубе не было ни души. Он возник неизвестно откуда, словно специально следил за ней.
– Вижу, вы почти освоились у нас, Софи. Ничего не приглянулось вам в библиотеке?
– Нет. Макс, скажите, какой сегодня день?
– Пятница.
– А вчера?
– Четверг.
– Почему не вторник?
Он широко улыбнулся, положил ей руку на плечо и сказал очень тихо, по-русски:
– Хотите поговорить? Я давно жду этого.
* * *Москва, 1918
Невозможно было избежать прямого разговора. Бокий, Петерс и сам вождь требовали ответа от Михаила Владимировича. Федору ясно дали понять, что несогласие служить новой власти будет значить неминуемую гибель всех, включая маленького Мишу.
– Конечно, младенцев мы не расстреливаем, – мягко объяснил Бокий, – но без матери, в приюте, у ребенка мало шансов выжить.
Федор отправился в госпиталь, зашел в приемное отделение и сразу столкнулся с Таней. Она выглядела ужасно. Бледная, худющая, почти прозрачная, с ввалившимися щеками. Под глазами глубокие темные тени.
– Вы пришли за папой? Он в операционной. Освободится через час.
– Танечка, у вас дистрофия. – Он прижал к губам ее руку, почувствовал, что кожа стала совсем сухой, шершавой. – На вас смотреть больно.
– Так и не смотрите, – она отдернула руку, – вы свой выбор сделали.
– У меня не было выбора. Осуждаете меня, что я повез Михаила Владимировича в Кремль?
– Никого я не осуждаю. Каждый выживает, как умеет.
– Я не хочу оправдываться, просто вы должны знать. Если бы я не сделал этого, вас бы арестовали.
– За что?
Федор хотел спросить ее о есауле, но не решился.
– Не за что, а почему. Потому, Танечка, что время такое. Нет выбора, у меня, у вас, у Михаила Владимировича. Нет, и все. Они пришли надолго. Одолеть их некому.
– Как же некому, когда идет война?
– Она скоро закончится, они победят.
– Конечно, победят, если все перейдут на их сторону. Вы уже перешли, теперь очередь за папой, да? Зачем вы его втягиваете? Неужели нельзя пощадить?
Голос ее звучал глухо, безнадежно. Федору не удавалось поймать ее взгляд, она смотрела в пол. Казалось, еще немного, и она потеряет сознание. Он понимал, что дело не в голоде. Семья питалась скудно, но все-таки благодаря его стараниям не голодала. Таню сжигала изнутри тоска. Все в этой новой жизни было ей противно, и в свои двадцать лет она не видела для себя никакого приемлемого будущего. Он обнял ее и зашептал на ухо:
– Танечка, потерпите, ради Миши, ради папы, Андрюши.
Она не пыталась вырваться из его рук, наоборот, уткнулась лицом ему в плечо и забормотала сквозь слезы:
– Федя, я не могу больше, мне страшно, тошно, противно жить. Я понимаю, вы делаете для нас все, что можете, простите меня.
– Вы ни в чем не виноваты, Танечка, держитесь, прошу вас, я придумаю что-нибудь, только дайте мне время. И папу не осуждайте, ему и так тяжело.
Скрипнула дверь, послышались вкрадчивые шаги. Таня вздрогнула, отстранилась. Федор оглянулся. За спиной у него стоял Смирнов.
– Товарищ Агапкин, мое почтение. – Круглая физиономия расплылась в лакейской улыбке. – Еле нашел вас. Мне доложили о вашем приходе. Милости прошу ко мне в кабинет. Как Владимир Ильич себя чувствует?
– Лучше. Значительно лучше. Разве вы газет не читаете?
– Разумеется, читаю, однако хотелось бы знать, так сказать, из первых рук. Чайку не желаете ли? Товарищ Данилова, вас тоже, милости прошу.
Именно от Смирнова исходили так называемые сигналы, доносы на Таню, о которых говорил Бокий. Но не только от Смирнова. Доносов было много, кольцо сжималось.
Разумеется, перед товарищем Агапкиным главный врач юлил, вилял хвостом. От Федора пахло властью. Смирнов заметил, как они с Таней стояли обнявшись, теперь он и на Таню смотрел особенным взглядом, снизу вверх, хотя был выше ее на голову.
Федор однажды уже пытался говорить с Семашко об этом Смирнове. Известно было, что он вовсю спекулирует госпитальным имуществом, медикаментами, бельем, дровами. Семашко небрежно бросил: разберемся. Но ничего не изменилось. Смирнов все так же руководил лазаретом, занимал кабинет Михаила Владимировича и отлично себя чувствовал.
– Ну, так как же насчет чайку? И сахарок есть настоящий, и сальце украинское, – Смирнов подмигнул, оскалил в улыбке золотые клыки.
– Спасибо. У меня мало времени. – Федор взял Таню за руку и вывел из приемного отделения.
– Так все равно товарищ Свешников оперирует, вам ждать придется. Или, может, вызвать его, если времени нет? – прозвучал позади голос Смирнова.
Федор ничего не ответил. Вместе с Таней они вышли в госпитальный двор.
– Конечно, еще бы не тошно под началом такой скотины, – сказал Федор и закурил. – Не надо вам больше здесь работать.
– А что же делать?
– Жить, Танечка. Учиться в университете, растить Мишу. Я уже сказал вам, выбора нет. Пока, во всяком случае.
– Федя, я боюсь задавать вам вопросы, но хотя бы можете сказать – им папа нужен как врач или они знают о препарате?
– Врачи им позарез нужны. Для себя они хотят настоящих врачей, профессионалов. О препарате они знают и весьма им интересуются. Честно говоря, если бы не препарат, вряд ли мы все были бы живы сейчас.
– Ого! Даже так?
– Именно так. Но только вы сразу, сию минуту, забудьте то, что я сказал, хорошо?
– Конечно. Я понимаю. Тем более что препарата все равно уж нет больше. Комиссар Шевцов всех крыс перестрелял, склянки побил.
