Уильям Айриш - Леди–призрак. Я вышла замуж за покойника
Но Билл удержался на ногах.
Потом, когда их было видно только выше пояса, он наклонился, как будто укладывая что–то перед собой, и, когда выпрямился, оказалось, что он один.
Стоял и ждал.
Это было авантюрой, игрой наобум. Хвостовой вагон мог уже проехать и… тогда никакой другой поезд не увезет этот груз. Останется пустой путь, и, как только рассветет, станет видно, что на нем лежит труп.
Однако Билл угадал. Звук раздавленных орехов стал постепенно замирать. Вагоны один за другим вздрогнули раз, потом другой и встали.
Ее спутник наклонился снова.
Патрис вскинула руки, затыкая уши, но опоздала. Звук долетел до нее.
Это был гулкий удар. Будто сбросили тяжелый мешок. Только мешок от такого удара лопается. Этот не лопнул.
Она, закрыв глаза руками, уткнулась головой в колени.
Когда подняла глаза, Билл уже стоял перед ней. Он держал себя в руках, но было видно, что его вот–вот стошнит.
— Попал, — сообщил он. — Упал прямо посередине крыши. Мне было видно даже в темноте. Только вот шляпа улетела.
Ей хотелось закричать: «Не надо! Не говори! Не хочу знать! И без того слишком много знаю!» Но сдержалась. Да и он замолчал.
Не дожидаясь, когда тронется поезд, Билл сел в машину и взялся за руль.
— Тронется, — сказал он. — Должен тронуться. Он уже на выходе. Не стоять же ему всю ночь.
Вывел машину на дорогу и развернулся в сторону Колфилда. Никогда еще на дороге не было так пустынно.
Билл включил дальний свет. Тихо спросил:
— Хочешь пересесть ко мне?
— Нет, — ответила она сдавленным голосом. — Не могу! Только не туда.
Он, казалось, понял. Сочувственно добавил:
— Просто хотел, чтобы тебе не было одиноко.
— Теперь, где бы ни сидела, всегда буду совсем одна, — тихо проговорила она. — И ты тоже. Будем в одиночестве даже вместе.
Глава 42
Дернув тормозами, машина встала. Билл вышел и сел рядом с Патрис. Несколько долгих мгновений они сидели неподвижно. Она — спрятав лицо у него на груди, словно пытаясь укрыться от этой ночи, от всего, что произошло. Он — положив руку ей на голову, как бы успокаивая и оберегая.
Сидели не двигаясь. Молчали.
Теперь я должна ему все сказать, с ужасом думала она. Настало время. Но хватит ли сил?
Патрис наконец подняла голову и открыла глаза. Билл остановил машину за углом, не доезжая до их дома. (Его дома. Как она может теперь называть дом своим? Как сможет войти туда после всего случившегося нынешней ночью?) Остановился не у дверей, а за углом, не на виду. Сделал это, чтобы дать ей возможность рассказать ему.
Билл достал сигарету, раскурил и взглядом предложил ей. Патрис покачала головой. Тогда он выбросил сигарету в окно.
Его лицо было так близко, что она чувствовала свежий запах табака. «Больше никогда не будем так близко друг к другу, — подумала она, — никогда, после всего того, что я наделала и что сейчас скажу».
— Билл, — прошептала она.
Это был слабый, жалкий шепот. Так ничего не получится. Надо ведь сказать такие трудные слова.
— Да, Патрис? — тихо отозвался он.
— Не зови меня так. — Стараясь говорить как можно тверже, Патрис в отчаянии повернулась к нему. — Билл, я должна кое–что тебе сказать. Не знаю, как начать, не знаю, как… Но ради Бога выслушай меня, ты никогда не хотел меня выслушать!
— Ш–ш, Патрис. — Билл, будто успокаивая капризного ребенка, погладил ее по волосам. Еще и еще…
Она застонала как от боли:
— Не надо… не надо…
— Я знаю, — задумчиво произнес он. — Знаю, что тебе так мучительно, так трудно сказать. Что ты не Патрис. Не жена Хью. Так?
Она хотела заглянуть ему в глаза, но его отсутствующий взгляд был устремлен куда–то вдаль, за ветровое стекло.
— Это я уже знаю, — продолжал Билл. — Всегда знал. Узнал в первые же недели, как ты появилась здесь. — Он ласково прильнул щекой к ее волосам. — Так что не надо переживать, Патрис. Не сокрушайся. Не ищи слов.
Патрис горько всхлипнула.
— Отнял у меня последнюю возможность искупить вину, — с безысходным отчаянием вымолвила она. — Даже это.
— Тебе не в чем себя винить, Патрис.
— Всякий раз, когда ты так меня зовешь, это ложь. Я не могу вернуться с тобой в дом. Никогда больше. Опоздала на два года, но по крайней мере теперь дай мне рассказать. О Господи, дай мне высказать! Патрис Хаззард погибла в поезде, вместе с твоим братом. Меня бросил негодяй, которого звали…
Билл закрыл ей рот ладонью, как тогда, в квартире Джорджсона. Но мягче, нежнее.
— Не хочу знать, — сказал он. — Не хочу слышать. Неужели не понимаешь, Патрис? — Он отнял руку, но она, как он того и хотел, молчала. Так было лучше. — Неужели не понимаешь меня?
Билл беспомощно оглянулся вокруг, как бы пытаясь найти что–то такое, что могло бы ее убедить. Чего он никак не мог найти. Снова посмотрел на нее. Тихо заговорил, изливая душу:
— Какая мне разница, что когда–то была другая Патрис, не похожая на тебя? Девушка, которую я в жизни не видел. Допустим, их две. На свете живут тысячи Мэри, тысячи Джейн. Но для мужчины, который любит Мэри, в целом мире существует только его Мэри и никто больше. То же самое и со мной. Однажды в мою жизнь вошла девушка по имени Патрис. И она единственная для меня в целом мире. Я люблю не имя, люблю девушку. Кого же мне любить? Если имя дали в церкви, значит, люби; а если она взяла его сама, значит, не люби?
— Но она же украла имя, взяла от умершей. А до того лежала в объятиях другого и явилась в твой дом с ребенком…
— Нет, не так, совсем не так, — с ласковым упрямством повторял он. — Ты все еще не понимаешь, не хочешь понять. Она, эта девушка, стала существовать только с того момента, когда я ее увидел, когда во мне зажглась любовь. До этого ее не существовало. Ее породила моя любовь. Уйдет любовь — не станет и ее. Да, да, именно так, потому что она и есть моя любовь. До этого не было ничего. Пустота. С любовью всегда так бывает. Ее не знаешь заранее. А люблю я именно тебя. Такую, какой я тебя увидел. Ту самую, которая в данный момент в моих объятиях. Которую я сейчас целую… еще… и еще. Не имя на свидетельстве о рождении. Не имя на парижском свидетельстве о браке. Не кучу костей, которые достали из–под обломков вагона и где–то рядом зарыли. Для меня имя любимой — Патрис. Моя любовь другого имени не знает и не хочет знать.
Не дав ей опомниться, Билл исступленно прижал ее к себе. Его губы отыскали ее рот. Целовал, приговаривая между поцелуями:
— Ты — Патрис. Всегда будешь Патрис. Будешь только Патрис. Я даю тебе это имя. Сохрани его для меня. Навсегда.
Слившись в одно целое, они долго лежали так. Их слила в одно любовь. Обвенчали кровь и ненависть.
Потом Патрис тихо прошептала:
— Значит, ты знал и ни разу…
— Не сразу, не мгновенно, — мягко перебил он ее. — В жизни так не бывает. Медленно, постепенно. Кажется, я стал подозревать тебя через неделю–другую после твоего появления. Не помню, когда появилась уверенность. Думаю, в тот день, когда покупал авторучку.
— Должно быть, ненавидел меня тогда, — прошептала женщина.
— Нет, не тебя. Себя, за то что опустился до такой низости. (И все равно было никак не удержаться, как бы я ни сопротивлялся!) И знаешь, что со мной стало? Я страшно испугался. Приходить в ужас надо было тебе, а испугался я. Подумал, что ты испугаешься и тогда я тебя потеряю. Я был уверен, что никогда тебя не выдам — страшно боялся тебя потерять. Знаешь, мне тысячу раз хотелось тебе сказать, но я опасался, что ты сбежишь. Твоя тайна давила меня больше, чем тебя.
— Но вначале. Почему ты ничего не сказал сразу? Уверена, что сначала ты не оправдывал меня.
— Нет, конечно нет, — подтвердил Билл. — Моей первой реакцией, как и следовало ожидать, были возмущение, неприязнь. Правда, я немного сомневался. Кроме того, все это затрагивало жизнь слишком многих людей. Прежде всего матери. Я не мог рисковать хотя бы ради нее. Сразу после утраты Хью. Это могло ее убить. В равной мере нельзя было посеять у нее сомнения, это бы разрушило ее счастье. Потом мне хотелось узнать, какова цель этой игры. Думал, что если не буду тебя трогать, оставлю в покое… Так вот, я дал тебе волю, а никакой игры не обнаружил. Ты оставалась самой собой. С каждым днем мне становилось все труднее относиться к тебе с недоверием, хотелось смотреть на тебя, думать о тебе, восхищаться тобой. Потом тот случай с завещанием…
— Ты уже знал и все равно не остановил их…
— В этом не было ничего опасного. Там черным по белому было внесено имя Патрис Хаззард. В случае необходимости было очень легко поломать все завещание или, я бы сказал, ограничить его буквальным толкованием. Доказать, что ты и Патрис Хаззард не одно и то же лицо, и потому не ты фигурируешь в завещании. Закон — это не безнадежно влюбленный парень; закон придает значение имени. Я аккуратно, не выдавая себя, расспросил нашего адвоката, и его разъяснения окончательно меня успокоили. Но этот случай раз и навсегда убедил меня, что здесь не было никакой игры, никаких скрытых мотивов. Хочу сказать, что ты не помышляла ни о каких деньгах. Патрис, испуг и искреннее отвращение, написанные на твоем лице в тот вечер, когда я пришел тебе сказать, что завещание подписано, не могла бы изобразить ни одна самая искусная актриса. Лицо, белое как полотно, до смерти испуганные глаза, будто ищущие, куда бежать. Руки как лед. Это была не игра, а выражение неподдельного отчаяния. И тут я получил ответ. В тот вечер я понял, чего ты действительно хочешь, что заставило тебя пойти на все это: желание покоя, безопасности, защищенности. Как только я нашел ответ, все эти чувства я заметил на твоем лице. Я видел их сотни раз за день. Особенно когда ты глядела на малыша. Всякий раз, когда говорила: «Я иду к себе». В том, как ты это произносила: «К себе». Я читал их в твоих глазах, когда ты всего лишь смотрела на занавески на окнах, ласково расправляя их. Мне почти слышалось, как ты говоришь: «Они мои, я здесь живу». И всякий раз, когда я был этому свидетелем, со мной что–то происходило. Я любил тебя все больше. Мне хотелось, чтобы тебе все это принадлежало по праву, навсегда; чтобы никто и ничто не могли у тебя этого отнять… — Билл заговорил еще тише, чуть слышно. — Рядом со мной. Как моя жена. Я все еще хочу, чтобы так было. А теперь во сто раз больше, чем прежде. Ответишь мне сейчас? Скажешь ли, что согласна?
