Виктория Платова - Инспектор и бабочка
Перехватив взгляд инспектора, Лали неожиданно спрашивает:
– Тебе нравится крикет?
– Крикет?
– Это такая игра. Слыхал про нее?
– Вроде бы слыхал, а что?
– Я люблю играть в крикет, крикет – мой любимчик. А я – лучший боулер! И лучший бэтсмен! – Секунду подумав, Лали добавляет: – Я могу быть тем и другим, и это называется – универсальный игрок. Я – лучший универсальный игрок, вот!
– Нисколько в этом не сомневаюсь, – улыбается Икер. – Правда, я не знаю, что такое боулер…
– Боулер – тот, кто подает мяч. Бэтсмен – тот, кто его отбивает и защищает калитку.
– Калитку?
– Видишь три столбика с перекладиной? Это и есть калитка. Мы можем поиграть в крикет.
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Не сейчас, потом. Ты ведь не очень торопишься?
– Как тебе сказать…
Глаза Лали немедленно наполняются слезами. Лучший боулер и лучший бэтсмен – всего лишь маленькая восьмилетняя девочка, капризная, но и трогательная одновременно. Сердце Субисарреты наполняется нежностью, – никогда и ни к кому он не испытывал ничего подобного. Он даже исподтишка осматривает себя: все в порядке, цветастых трусов на нем нет. И отцовских чувств он испытывать не должен, но нежность все равно никуда не девается.
– Я не особенно тороплюсь, Лали.
– Здорово, – от слез и следа не осталось. – Идем, я покажу тебе дом.
Прежде чем двинуться по дорожке к особняку, Субисаррета оборачивается: они с Лали здесь не одни, как показалось ему вначале. Рядом с воротами переминаются с ноги на ногу два высоких широкоплечих африканца в белых летних костюмах.
– Охранники, – перехватив взгляд инспектора, поясняет Лали. – Не обращай внимания.
– И много у вас… охраны?
Зажмурив глаза, ангел принимается загибать пальцы:
– Зикомо, Зубери, Рунако, Секани и Темба.
– Вот видишь, тебе есть с кем играть в крикет.
– Они скучные. Все, кроме Тембы. Но Тембе не нравится играть, потому что он – мазила. А Рунако всегда злится, когда проигрывает… Они скучные, хотя и хорошие. Они сделают все, что я захочу. Не веришь?
– Верю.
Икер ни секунды не сомневается в том, что Лали говорит правду. И дело здесь не в жалованье, которое получает каждый из стражей (как подозревает Икер – немаленьком по здешним меркам), – совсем в другом. Детскому обаянию Лали невозможно противостоять.
Он думает об этом, входя под своды огромного, мрачного дома. Сразу за дверью начинается зал, который в давние времена было принято называть рыцарским, но никаких атрибутов рыцарства здесь нет. А вот всего африканского в избытке: каменная и бронзовая скульптуры, маски и копья на стенах; шкуры животных, изящные инкрустированные рога, кованые сундуки, многофигурные тканые панно. Мебели совсем немного: обеденный стол (такой огромный, что на нем можно было бы играть в крикет) и три стула с высокими спинками вокруг него. Резная пятистворчатая ширма со сценками охоты на льва и низкий диван. Две дубовые лестницы ведут наверх, к площадке, огороженной перилами. На перилах повисли гирлянды живых цветов. Цветы – повсюду, в больших напольных вазах и вазах поменьше, на столе, на подоконниках: розы, орхидеи, ирисы и множество других, неизвестных Икеру, – но розы все же преобладают. С трудом отведя взгляд от цветочного великолепия, Субисаррета переводит его на арку под лестницей. Она ведет прямиком в коридор, конец которого теряется во мраке.
– Впечатляет, – только и может выговорить инспектор. – Очень красивый дом…
– Ты еще не был наверху, – Лали фыркает, оттопырив нижнюю губу. – Хочешь есть?
– Нет. У вас какой-то праздник?
– Ты о цветах? Никакого особенного праздника. Просто мы вернулись домой, и все рады нам. Только и всего.
«Все» – это не только пятеро охранников. Они – лишь часть обитателей дома. Кроме Икера и Лали, здесь нет ни одного белого, в какой-то момент инспектор чувствует себя героем истории из колониальной жизни: обслуга тиха и деликатна и старается лишний раз не попадаться на глаза. За то время что инспектор провел в зале, из-за арки выглянуло и тут же спряталось несколько курчавых голов, и лишь кошек нигде не видно.
– Давно вы приехали?
– Вчера, – охотно поясняет Лали. – А ты?
– Сегодня ночью.
Восьмилетняя девочка не задает вопроса, который обязательно задал бы кто-нибудь из взрослых членов ее семьи: что полицейский инспектор из Сан-Себастьяна делает в африканском Котону? Ответ на него ясен и так: Лали хотела, чтобы они встретились – вот они и встретились.
– Тебе нравится Котону?
– У меня короткая шея, и поэтому я не успел его толком разглядеть. А тебе не влетит, что ты привела в дом незнакомого человека?
– От кого? – Лали снова фыркает.
– Ну… От… Мо и твоего брата.
– Мо тебя знает. И Иса тоже. Какой же ты незнакомый?
– А ваши охранники? Разве они пускают кого ни попадя?
– Ты – это ты. Ты мой друг. Ты ведь мой друг, да?
Лали посерьезнела и смотрит на Субисаррету так, как будто от его ответа зависит что-то важное в ее жизни. В потемневших глазах ангела пляшут маленькие смерчи, стоит им вырваться на свободу – и Икера сметет, бросит прямо в пасть льва, за которым охотятся стилизованные копьеметатели с ширмы. Охотники не помогут Икеру, не спасут. Спасение – правильный ответ.
– Я твой друг. Да.
– Здорово! – смерч с нежным именем «Лали» стихает, проходит стороной. – Идем наверх, я покажу тебе свою комнату.
– Рядом с воротами была табличка… Кажется, на французском…
– У нас здесь все на французском, – замечает ангел. – А на табличке написано «Сурисьер», так называется наш дом. Вилла Сурисьер. Красивое название.
– Да. Очень.
– По-испански звучит намного хуже. Ратонера.
Смысл сказанного Лали не сразу доходит до Субисарреты, а маленькая негодница хохочет, запрокинув голову. Лучше бы она ограничилась французским (в ее исполнении он выглядит бесподобно), лучше бы Икер вообще не задавал этого вопроса: ратонера по-испански не что иное, как мышеловка.
Ловушка.
Западня.
– И… кто же придумал такое название?
– Не знаю. Так она звалась всегда. Так она звалась еще до того, как мы поселились здесь. Иса хотел поменять название, оно ему не очень нравится. Но Мо была против.
– Почему? Мне кажется, что Иса прав.
– Мо так не думает.
– Но почему, почему?
– Мо говорит, что ни у кого нельзя отнимать имя. Даже у дома. Дому это может не понравиться, и он натворит много бед. Так что лучше оставить все как есть. Мо права.
Бедный Альваро, ставший Кристианом, а потом – Хлеем. Бедный Виктор, ставший Амади. Бедная горничная Лаура, ни с того, ни с сего ставшая Раппи – длинным червем. Мо права – ни у кого нельзя отнимать имя. Ни у кого.
– Забавно, Лали. Ты – забавная. Ты согласна с Мо, но при этом только то и делаешь, что придумываешь другим людям имена.
– Люди – совсем другое, – секунду подумав, заявляет Лали.
– Почему это?
– Расскажу тебе как-нибудь потом.
«Как-нибудь потом» предполагает дружбу – долгую, вечную; «как-нибудь потом» не устраивают несколько часов или даже целый вечер, проведенный вместе, – этого слишком мало. «Как-нибудь потом» предполагает взросление Лали – взросление, каким видят его сами взрослые с высоты прожитых лет – совсем не дети.
Но и Лали необычный ребенок. Хотя ее легко представить в красной пижаме с рождественскими шарами. В рождественских шарах сидят вовсе не олени, не маленькие безобидные птицы, – в них притаились смерчи. В них ворочаются насекомые, гремучие змеи трясут погремушками на хвостах. В них притаилась темнота, которую так боялся маленький Икер.
Взрослый Субисаррета тоже боится.
Страх сковал его внезапно, в самом низу лестницы (Лали уже успела добраться до середины); это ловушка, западня, не стоило ему соглашаться на экскурсию по вилле Сурисьер, не стоило переходить на ту сторону улицы, где стоят маленькие кустарники в кадках. Не стоило приезжать на улицу Ренуво, да и сама поездка в Бенин была неважной идеей.
– Ну, что же ты? – обернувшись, зовет инспектора Лали. – Идем. Может… ты боишься?
Старый, как мир, приемчик, на который вечно ловятся все, без исключения, мальчишки. Страх показаться трусом в глазах девочки (в глазах кого бы то ни было), гораздо сильнее, чем сам страх. Преодолеть его – вопрос чести.
– Я иду.
Второй этаж совсем не похож на первый: в нем больше света и намного меньше этнографических штучек. Ослепительно белые стены украшают не панно и маски – картины в простых, но элегантных рамах. Очевидно, это часть коллекции Дарлинг: много абстрактных полотен, чуть меньше – сюжетных. Об Африке напоминает лишь комод из черного дерева, украшенный железными полосками, и коллекция ружей на стене. Субисаррета – не особенный знаток раритетного огнестрельного оружия, но как минимум один экземпляр ему знаком: винтовка Маузера времен Англо-бурской войны. Окна – в противовес узким стрельчатым окнам первого этажа – широкие, в пол. Из них хорошо просматривается поле для игры в крикет и то, что до сих пор было скрыто от глаз инспектора: пальмовая роща, несколько десятков розовых клумб, хозяйственные постройки и стеклянная оранжерея. Зал второго этажа намного меньше «рыцарского» – это, скорее, гостиная. Ничем не отличающаяся от любой гостиной в Европе: стиль хай-тек преобладает.
