Татьяна Степанова - В моей руке - гибель
С Ванькой, которого, по Димочкиным словам, «все, кому не лень, в зад трахают»? Или с больным Степаном, который сдвинулся на своем выживании пополам с оголтелым экстремизмом, на опытах сыроедения, славянофильстве, плотоядстве и у которого впереди вообще страшно что маячило — может, полный дурдом, клиника?
Дима, ребята, не только жадно любит деньги, знает им счет, умеет пускать их в дело, но, я голову даю на отсечение, он совершенно искренне верит и по сей день, что он лучше братьев мог бы распорядиться всем капиталом семьи. Выгоднее, надежнее. И в этом он прав, так оно на самом деле и есть.
Он из породы людей, для которых НЕВОЗМОЖНОГО НЕТ.
Такие ставят перед собой цель и идут к ней, как танк, давя всех на своем пути. Между Димкой и всем наследством стояло только два человека — два его родных брата. И когда он это понял, он их приговорил. Однако продвигаться к своей цели, как всякий расчетливый и осторожный негодяй, он начал еще загодя, при жизни отца. Ведь насколько безопаснее и выгоднее, когда конкуренты вдруг устраняются вроде бы сами собой, когда цель-то еще и не видна — отец жив…
Однако, должен оговориться, в отношениях его с братьями-конкурентами были некоторые особенности, которые и повлияли на все его поступки. Одного конкурента — младшего брата — он ненавидел, близнецы перенесли на Ивана всю неприязнь, которую питали к своей мачехе. А второго конкурента близнеца-брата, свое второе «я» — Дима ваш… Как ни странно, Степана он по-своему любил и жалел, их связывало слишком многое.
А младшего он приговорил почти сразу, первым. Ванька не желал говорить с нами о семейных делах, сейчас у него от страха язык понемногу развязался. Из его показаний вырисовывается следующая картина: в семье дела шли плохо. Дед доживал последние дни, в апреле отец Владимир Кириллович лег в Центральную клиническую, и врачи сказали братьям: надежды нет, неоперабелен. Впереди — таблетки, потом уколы, боль, потом… одним словом, последняя стадия. И почти сразу, как это стало известно в семье, с машиной Ивана произошел некий несчастный случай — ни с того ни с сего отказали тормоза. Иван сейчас признается: испугался тогда смертельно и сразу же подумал: что-то не так. Друзья машину смотрели, новая, отец подарил, отличная иномарка. А неполадка оказалась странной — деталька одна пропала ни с того ни с сего… Парень он впечатлительный, да к тому же и трус порядочный, однако далеко не дурак. Отцу он о своих подозрениях не сказал — отец был не в том состоянии здоровья, да и отношения у них были плохие, учитывая наклонности Ваньки… Короче, он просто ушел из дома — именно случай с машиной, по его словам, и стал последней каплей, — решил начать жить самостоятельно. Он прямо не говорит, что подозревал близнецов, однако… За руль с тех пор сесть не мог. Говорит: «Мне все время казалось, а вдруг это случится снова, и тогда уж…»
Доказать этот фокус с тормозами сейчас, конечно, уже невозможно. И Дмитрий всегда это знал, не боялся даже упоминать о несчастном случае с младшим братом. Но слова-то Ивана, подозрения, как оказалось, чего-то стоят?
Колосов обвел взглядом свою маленькую аудиторию, ожидая возможных возражений, но Катя и Мещерский мрачно молчали.
— Можно предположить, что дело было именно так, — продолжил Колосов. Но с Ванькой первая его попытка не увенчалась успехом. И тогда Дима перешел к следующему пункту долгосрочного плана. До Ивана он все равно рано или поздно добрался бы. Тот вел шалую жизнь: тусовки, приятели, музыкальные паузы разные… Долго ли получить нож в бок в каком-нибудь содомном уголке? Его ничего не стоило заказать и уголовному отморозку типа нашего Гранта покойника. А милиция списала бы смерть на разборки между ревнивыми гомиками, на месть какой-нибудь очередной брошенной «королевны». Так Дима рассуждал поначалу, я думаю, а потом он решил действовать иначе, но об этом речь еще впереди. А пока, в начале апреля, он приступил к нейтрализации второго конкурента — близнеца. Именно к нейтрализации, а не к ликвидации, не к устранению. Вроде чего бы проще и Степана заказать, нанять какого-нибудь оголтелого, и шлепнут того в подъезде, как это сейчас делают; как Сладких в Раздбльске заказали и прикончили… Да мало, что ли, таких случаев этих самых семейных заказух, когда жена приговаривает мужа, муж — жену, дети родителей?
Но при заказных убийствах в поле зрения милиции почти всегда попадают близкие люди жертвы, и они подозреваемые номер один, это одна из главных версий. И это тоже сейчас ни для кого не секрет. Но Димка этого не боялся, главное же состояло в том, что убить Степана он просто не мог. Для человека, для которого невозможного не было, смерть брата-близнеца означала… Это трудно объяснить, ребята, я тут недавно с психологом разговаривал. Он мне рассказывал о психологии близнецов. Дело все в том, что они — Димка и Степан — были близнецами, очень близкими друг другу, уж извините за дурной каламбур. И гибель одного означала катастрофу для другого. Мне психолог объяснял: близнецы часто воспринимают себя как одно целое, особенно если растут вместе, если почти не разлучаются. А наши ведь и не разлучались с самого детства — дом, школа, университет, одна квартира на двоих. Оба не женились даже. Может, потому и не женились.
О Степане Димка знал все: между ними секретов никогда не было — то, что брат его болен, что поведение его порой дико и странно. Нам вот об остром неконтролируемом желании ловить и поедать животных, об эротических забавах в медвежьей шкуре, о навязчивой идее оборотничества только на днях стало известно — из истории болезни. А Дима знал это от самого Степана, с самых первых дней, как у того начались проблемы. Психолог говорил, что Степан этим медвежьим образом, подсказанным новеллой Мериме и фильмом «Медвежья свадьба», был ранен с самого детства, болезнь только усугубила его патологические влечения. Димка внимательно наблюдал за братом, и однажды ему пришла в голову гениальная мысль: брата-близнеца, жизнь которого драгоценна, его второе «я» — можно навсегда устранить от наследства, если выставить его не просто психически больным, а опасным психически больным, маньяком.
— По-твоему выходит, что у него, у того… убить брата-близнеца рука не подымалась, а убить всех остальных — поднялась легко. Но он ведь и так мог стать Степкиным опекуном, распоряжаться его долей, если бы здоровье Степана ухудшилось! Зачем же было так чудовищно усложнять себе задачу, так рисковать? — спросила Катя.
— Да, он мог стать опекуном брата, но… когда рак свистнет.
Никто не давал гарантий, как болезнь Степана пойдет дальше. Врачи твердили в один голос: плохой диагноз, сложная картина течения болезни. А что будет дальше… Болезнь Степана могла прогрессировать годами, моменты улучшений и ухудшений могли чередоваться, и потребовались бы годы, чтобы признать его недееспособным, установить опекунство.
А медицина сейчас бурно развивается: Степана могли лечить и вылечить, улучшить его состояние настолько, что вопрос о признании его недееспособным и вообще нельзя было бы поднять в суде.
Все это Димка, как юрист, отлично понимал: можно было ждать годы и ничего не получить. А он жаждал всего и сразу.
Сейчас многие молодые хотят всего и сразу, примеров сколько угодно, ожидание сейчас не в моде — время такое: бери, пока не… Словом, он решил обставить дело так, чтобы ни у правоохранительных органов, ни у суда в будущем не оставалось никаких сомнений в том, что Степан — маньяк, психбольной, смертельно опасный для общества. Что его просто необходимо изолировать. Но при этом не судить, не приговаривать к смертной казни как маньяка-убийцу, а «применить к нему принудительные меры медицинского характера». Расчет его строился на том, что при наличии такого диагноза, в чем бы его брата ни обвинили — его никогда бы не приговорили к смертной казни. Спецбольница для особо опасных умалишенных — вот что Дима уготовил брату. Жизнь в смирительной рубашке, но жизнь, и это было для него очень важно, а не смерть, как брату Ване.
Димка, как юрист, при этом учитывал и еще одно важное обстоятельство: по делам об убийствах, даже серийных, какими бы чудовищными они ни были, если человек, их совершивший, признается психбольным, невменяемым и к нему применяются меры медицинского характера, никогда не бывает конфискаций имущества. Все добро, весь капитал остался бы в семье. И суд назначил бы Дмитрия как старшего опекуном своего брата-псевдоманьяка. Доля собственности сама бы приплыла в руки.
— Но он же таким образом своими руками уготавливал себе роль брата маньяка! Их фамилию бы склоняли все газеты, рано или поздно про Степку стало бы известно, и это же… — Мещерский покраснел то ли от коньяка, то ли от волнения.
— Братцем маньяка быть, конечно, мало радости. Но молва людская, ребята, недолговечна. Пять «лимонов» «зеленых» в кармане против молвы… Колосов хмыкнул. — К тому же к молве сейчас все привыкли: политиков, деятелей искусства, просто знаменитых и великих — кого сейчас и в чем не обвиняют. Пошумят-пошумят, а потом забудут, а обвиняемые утрутся — как говорится, божья роса… Дима рассуждал так: молва отшумит, а «лимоны» в кармане останутся. Вообще с такими деньгами он где угодно мог жить, скажем, за границей, как его дядя, а там вообще никого не волновало бы, кто у него брат.
